• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

…льнет веревка к рукам, и волны ласкают снасти
не рыбак — «ловец человеков», пугливый Симон.

Елена Чинахова

1.

Больше всего на свете Симон не любил пасмурную погоду. В такие дни в море не выйдешь, и ночное, самое рыбное время, пропадает зря. Когда над Кинеретом шел дождь, приходилось ночевать дома, а Симон этого не любил. Его не пугала тьма или злые люди — мало кто осмелился бы пробраться козьими тропками на скалистый утес, возвышающийся над рыбацким поселком в пригороде Капернаума. Да и брать-то в приземистом, крепком срубе было особо нечего — разве что снасти да нехитрую утварь. Нет, Симон страшился рассвета. Тот приносил ему только одно — боль в усталых коленях. Встать с лавки утром было сложнее, чем с мокрой и скользкой палубы, заваленной рыбой. Впрочем, искусство хождения по отцовскому баркасу Симон освоил давно и в совершенстве. С тех пор, как начались боли, лишь там он чувствовал себя спокойно. Терпкая смесь ароматов просмоленной древесины, водорослей, свежей рыбы и волн, пропитанных лунным светом, успокаивала Симона, дарила новые силы. Да и когда мерцающие в темноте серебристые тельца струятся из сетей в пригоршню дна, одно только чувствуешь — рыбацкую гордость. Да и после ловли есть поважнее заботы: рыбу раскидать по корзинам, прочистить сети, хлебнуть вина за удачу…

…В море Симон не замечал наступления утра. А значит — и о боли не вспоминал. И потому именно море было для Симона истинным домом. Сам дом, пускай и добротный, сухой и крепкий, служил лишь вынужденным пристанищем. Пристанищем страданий, облегчать которые умел только один человек — Андрей, младший брат. Пока сонный Симон собирался с силами перед первым приступом боли — всегда ожидаемым, но и всегда внезапным — Андрей уже стоял у лежанки, бережно держа плошку с заветным отваром.

Выпив горький настой, Симон еще долго отлеживался. Осторожно сгибал колени, морщась, хрустел суставами. Затем с облегчением выдыхал. Он отпускал боль, словно цепного пса, который все время рвется на волю, но, набегавшись по двору, непременно возвращается к кормушке.

На обед обычно бывала уха. Андрей наловчился готовить ее так, что лучшие хозяйки поселка могли бы обзавидоваться. Выставив обед на стол, Андрей подавал знак — легонько стучал ложкой по краю горшка. Когда Симон вставал с лавки и шел к столу, худому и гибкому Андрею всегда казалось, что телом своим брат заполняет все невеликое пространство комнаты. Схожий с увесистым валуном, обкатанным неспокойным морем, Симон, тем не менее, был по-рыбацки ловок. Никогда не случалось, чтобы он уронил хоть что-то или, зацепив, опрокинул. Его кряжистое тело, приученное к морской качке, умело держало равновесие и будто само отмеряло расстояние до окружающих предметов.

Симон садился за стол, медленно вытягивал ноги, прислушивался — точно ли боль ушла? Резал сочную луковицу, крошил мацу в поднесенную Андреем уху. В эти минуты младший брат с обожанием следил за Симоном — улыбался вместе с ним, также сосредоточенно выбирал из похлебки случайные чешуйки, и даже старался похоже причмокивать от удовольствия.

Вот уже шесть лет они жили вдвоем. Их родители умерли, когда Андрею не исполнилось и десяти. Сначала тяжело заболела мама. Последние деньги, оставшиеся после покупки нового баркаса, ушли на оплату ребе Элиаха — единственного, кто взялся лечить мамину хворь. Впрочем, даже он не гарантировал благополучный исход. Однако отец уцепился за эту возможность, как утопающий за соломинку. Он любил жену больше жизни, и был готов на все, лишь бы она жила. Но на лекарства нужно было много денег, больше, чем можно заработать за три месяца. Тогда отец стал пропадать в море сутками. Однажды ночью он вышел в бурю, в надежде на богатый улов, и не вернулся. Его баркас прибило к берегу только на третий день… А мама так и не оправилась — жить больше не было сил. К тяжелой болезни прибавилось горе, и она усохла за несколько зимних месяцев, будто смоква с подрубленными корнями. С тех пор Симон стал для Андрея не просто братом — отцом, матерью, Богом…

Впрочем, в одиночестве братья жили недолго. В последние четыре года в сарае на самом краю утеса стали селиться и другие обитатели. Им не было тесно — каждый плавал в отдельном чане, вольготно шевелил плавниками, с аппетитом глотал жирных дождевых червяков и сушеных цикад. И никто из живущих в долине под горой односельчан и духом не ведал о своих чешуйчатых двойниках.

Обычно Симон выходил рыбачить за белую отмель или к Соленому острову. Там дрейфовали косяки усачей, а в донных ямах обитали гигантские сомы, помнившие, наверно, еще времена Авраама. В последнее время Симон все чаще брал с собой Андрея. Брат уже вовсю щеголял первым пушком на щеках — самое время становиться мужчиной. Благодаря Симоновой науке, Андрей уже довольно сноровисто управлялся и с парусом, и со снастями. Симон по-отцовски радовался, когда Андрей выучивал новый узел или умело ставил парус по ветру.

Или выуживал из глубин нового обитателя сарая.

— Смотри, — кричал Андрей, держа вертлявого и колючего мушта, — это же вылитый Ика!

Симон улыбался: вздувающий жабры мушт и впрямь походил на соседского мальчонку Иакова, друга Андрея по играм. Такой же пронырливый, с острыми локтями и коленями — извивается в ладонях, пытаясь выскользнуть из рук. Раввин, когда обрезал мальчика, вышел из храма с дурными глазами — в самый ответственный момент Ика чуть не вывернулся из цепких пальцев опытного ребе. Да и сейчас малец, нашкодив, норовил утечь в любую щель. Кроме того — острослов известный. В общем, похож — берем.

Вернувшись в поселок, Симон шел к бондарю Елиакиму — заказывать новый чан. В сарае братья ставили чан на полку, засыпали грунт с водорослями, заливали воду — вот жилище и готово. Иаков вселился между трактирщиком Иеремией — пучеглазым красным пескарем, и мелким, но зубастым карсином — сварливой старухой Руфь. В поселке жило чуть больше сотни человек, и добрая их половина уже плескалась в чанах братьев.

Утром после ловли, рыбак подгонял баркас к базару. Рыбные ряды выходили прямо на пристань — свежий товар можно продать подороже. Но Симон торговаться не умел, да и рыбу у него скупал один лишь хромой Цахес — известный скупердяй. И потому денег, вырученных за улов, едва хватало на самое необходимое. Ну и еще на вино. Терпкий виноградный запах и пряный, туманящий голову хмель были наградой за настороженное отношение земляков. Симон всегда пил один, хмуря густые брови и шевеля губами. Многих это пугало. Люди иногда заговаривали с Симоном, но путаясь в косноязычных фразах, натыкаясь на односложные ответы, в очередной раз убеждались — с этим беднягой языком не потреплешь. Казалось, Симон и думать-то не умеет вовсе, не то что уж разговаривать.

Но дело было в ином. Симон попросту не мог заставить себя говорить с людьми, хотя частенько многое желал им сказать. Рыбак видел, что многие нуждаются в простом и добром слове, и чувствовал, что может отыскать именно те, единственно верные слова. Однако собственные мысли казались ему неуловимыми шустрыми рыбешками, и речь Симона попросту не успевала за их стремительным бегом. Или проблема его собеседника оказывалась неподъемной, словно гранитный валун, и Симону просто не хватало слов, чтобы сдвинуть с места этот камень. Рыбак терялся, перескакивал с одного на другое, пытался распутать клубки несвязных слов, снова сбивался. Симон ненавидел свою беспомощность. Он знал, что способен облегчить жизнь многим своим соплеменникам, но не знал, как это сделать.

Как-то раз, спускаясь со своего утеса, Симон встретил на тропинке юную Сару. В слезах она рассказал ему, что влюбилась в Моше-рыбака, который совратил девочку неделю назад. Однако Моше был женат, имел троих детей и не собирался все бросать ради очередной своей жертвы. Сара была в отчаянии. Нужные слова крутились у Симона на языке, но боялись выйти наружу. Симон понимал, что если он промедлит хотя бы секунду, Сара бросится с утеса в море. Он молча схватил ее и потащил вниз с горы — передать родителям. Сара не поняла намерений Симона — ей показалось, что и этот рыбак просто захотел ее тела. Девочка укусила Симона за палец, и, выскользнув из его объятий, прыгнула со скалы. Три дня Симон не выходил из дома, он выл и рычал, ощущая свою беспомощность, крушил мебель. Успокоить рыбака не мог даже Андрей. И после того случая, ощутив всю тщетность своего языка, Симон решил не разговаривать с людьми.

Симон стал их ловить.

Отяжелев от вина, Симон возвращался домой. Даже во хмелю он безошибочно ступал по тропе, петляющей в зарослях репейника и жимолости. Слова бурлили в нем, бродили от края до края, вываливались наружу скользкими рыбами. Но рыбак привык накрывать варево своих мыслей тяжелой крышкой; и лишь некоторые из слов изредка прорывались наружу. Тогда Симон бессильно рычал обрывками странных фраз в бездонное небо.

Придя домой, рыбак вытаскивал из погреба еще одну бутыль и, срывая зубами оплетку, шел к сараю. Отперев замок, Симон зажигал фонарь, подвешивал его к потолочному крюку. Почуяв хозяина, рыбы оживлялись, начиная плескаться в чанах. Этот мокрый шелест был Симону сладок, будто римскому оратору приветственные овации, щедро умноженные амфитеатром. Рыбы смывали мутный ил с Симоновой души, расчищали ее, обнажая во всей красе. И душа начинала говорить.

Все накопившееся в нем от рассвета до ночи, выплескивалось наружу. Симон знал все нужды и проблемы почти всех жителей поселка. И здесь, наедине с их двойниками, он мог им помочь. Здесь его язык наконец-то слушался его и слова выстраивались в стройные, убедительные предложения. Симон убеждал старуху Руфь не продавать последнюю козу, втолковывал лудильщику Якову, что счастья в вине не найдешь, а миловидной Рахили объяснял, что транжирить свой красоту на случайных мужиков — преступление против себя же. Рыбак разъяснял Цахесу, что его улов лучший из всего, что добыли другие рыбаки за день, и старик в согласии подрагивал плавником. Симон вспарывал соленый воздух отточенными фразами, звенел о чаны железными аргументами, сотрясал стены сарая сокрушительными доводами…

Рыбы не перебивали Симона, не морщились, не отводили раздраженные взгляды. Рыбы молча внимали.

Но позже, на рынке, Цахес скупо отмеривал морщинистыми пальцами Симоновы драхмы. «Что это такое? Нет, ну что это такое?» — вопрошала брезгливая улыбка скупца, и рыбак терялся, в нерожденных возражениях, беспомощно разевая рот, будто сам был рыбой. Потом медленно, словно ожидая, что Цахес смилостивится, Симон брал деньги и уходил прочь.

…Выговорившись, Симон падал без сил. Только тогда в сарай осторожно заходил Андрей. Он помогал брату добраться до постели, затем осторожно снимал с Симоновой шеи массивный ключ и накрепко запирал ворота. А утром Симон вновь заходился немым криком — боль просыпалась в коленях, впиваясь в суставы тысячами игольчатых ракушек.

Жизнь неспешно струила волны, над головой все так же кружили звезды, Луна и Солнце, только седых волос становилось больше, да колени вели себя все несносней. Вскоре все домашнее хозяйство Андрей стал вести самостоятельно, только изредка отлучаясь в Капернаум, где взамен обучению грамоте подстригал сад фарисею Бен Иегуде. Симон же днем почти не вставал с лавки. Лишь вечером, добредя до баркаса, он приободрялся.

Море звало его к себе, манило косяками: рассыпчатыми, неуловимыми, но — все равно попадающими в сети. И Симон выходил в ночь; стоял у руля, забывая про боль — будто врастая ногами в палубу. Когда рыбы набиралось выше колен, Симон брел вдоль бортов, выуживая из бурлящего серебра новых слушателей. Но иногда, когда даже ночь не спасала от неотвратимой боли, мечталось Симону, чтобы и его кто-нибудь выудил из тоскливо-однотонного моря жизни.

2.

Ночной лов выдался неудачным — полторы корзины мелкоты: на неполную горсть ассариев. Оставив скудный улов в лодке, Симон вытащил сети на берег. Ячейку за ячейкой освобождал от морского мусора: водорослей, раковин, мелких коряг, унесенных в море ураганом. Мелкие крабы врассыпную бежали к воде, поднятыми клешнями встречали соленую волну. Да уж, крабы — это не рыбы. Всхлипывая жабрами в тесноте корзины, те изредка лишь всплескиваются последним усилием. А в награду одно — быстрая смерть на спекшемся от жары ханаанском песке.

Вычистив большую сеть, Симон сел передохнуть: достал краюху ароматного хлеба, свежую луковицу, трех жареных рыбок, откупорил кувшин с вином. Сделал глоток, второй — и по телу разлилась ленивая истома, в голове привычно зашумел мягкий прибой. Симон свернул сеть и, положив ее под голову, улегся наблюдать за соседями. Те сидели чуть дальше по берегу: старик Зеведей со своими сыновьями — близнецами Иаковом и Иоанном. Тень от вытащенной на песок лодки накрывала их темным крылом. Сети Зеведея тоже требовали внимания, но их чисткой занимались младшие. Сам Зеведей подпирал хребтом мачту, покрикивая на покорных сыновей, хотя в том и не было нужды — Иоанн и Иаков работали споро. Молодые и сильные парни в указаниях не нуждались — об это Симону не раз говорил Андрей, крепко друживший с братьями.

Андрей с утра ушел в Капернаум и потому не мог помочь брату с сетями. Обещал вернуться к обеду, и не один — с гостем. О нем он успел прожужжать Симону оба уха — мол, человек особенный, мудрый, учит правильной жизни, а главное — творит чудеса. Симон не показывал виду, но в душе смеялся — дарит благодать? Любую болезнь лечит одним прикосновением? Воскрешает мертвых? Сыном Божьим себя прозывает?..

Да быть такого не может! Но Андрей так много и пылко рассказывал об Учителе — так его называли — что Симона взяло любопытство: что ж это за человек, что брату так по сердцу пришелся. Да и, надо сказать, любопытство не единственным чувством было, какое Симон к Учителю испытывал. Была и ревность. Слишком уж часто Андрей отлучаться стал, оставляя хозяйство на брата. Слишком уж много времени проводил с этим Учителем в Капернауме. А неделю тому вообще учудил неслыханное: пропустил ночной лов — на бдении с Учителем был, оказалось. Не стал Симон брата ругать, да тот и сам все понял — повинился. Но с той поры и захотелось, ой как захотелось Симону заглянуть тому Учителю в глаза: чем ты, человек незнакомый, людей к себе привораживаешь, зачем возле себя держишь?

А вот сегодня как раз и случай подвернулся. Ну что ж, думал Симон, хватит слушать Андрея да Изю-скобаря, который клялся, что собственными глазами видел двух исцеленных от проказы и одного со вновь отросшей рукой. Да и кроме Изи многие с нетерпением ждали, когда же этот диковинный человек посетит их скромный поселок. И потому сегодня, зная, что Учитель должен прийти, большая часть жителей собралась на берегу, недалеко от причала.

Дочистив сети и допив кувшин, Симон вернулся в лодку — поспать немного. Спрятался от полуденного зноя в тени паруса, устроился поудобней на сетях, да и ухнул спиной назад в омут глубокого сна.

Симон шел по базару с двумя корзинами, полными отборной рыбы: длинных, похожих на дамасские кинжалы сардин, жирнобоко лоснящихся сомов и пухлых, но юрких пескарей. Симон шел к старику Цахесу. «Пятнадцать драхм» — думал рыбак — «Нет, не пятнадцать… Восемнадцать — второй-то сом покрупнее будет. Восемнадцать, и ни ассарием меньше. Пусть только глянет, какую ему я рыбу принес — торговаться совести не хватит».

Вот и лавка старого скупщика, видна насквозь — двери здесь закрываются только на ночь. Симон ставит корзины на блестящий от рыбьего сока широкий стол. Запах здесь тяжелый — не тот, привычный Симону аромат свежей, только из моря рыбы, о нет. Ноздри забивает смрад гниющих потрохов, острая вонь просоленной рыбы. Цахес не торопится оценивать товар, и Симон вдруг ощущает легкую тревогу. Он топчется на месте, оглядываясь по сторонам. Вокруг — длинные чаны, полные рыбы. Вдруг в одном из чанов неожиданно всплескивает — и ощущение смертельной неотвратимости вдруг обхватывает Симона со всех сторон, давя и размазывая самую его суть. Это чувство кажется абсолютным, но при этом не перестает нарастать. Терпкий ужас просачивается по прилипшему к небу языку в глотку, дальше в живот и еще ниже — до самых пяток. Симон пытается развернуться, чтобы выбежать из лавки, пока еще ничего не произошло. Но двигается рыбак, как в болотном месиве — каждый шаг требует долгих усилий. Почти у самой двери Симонов ужас разрастается до каких-то неосязаемых широт и звонко схлопывается. Обмякнув, Симон стоит столбом, не в силах даже моргнуть.

Сзади кто-то есть, Симон чувствует это, но не в силах повернуть головы. «Четыре» — хрипло скрипит невидимый Цахес — «Ты опять притащил какую-то мелочь». Симон слышит, как старик брезгливо ворошит Симонову рыбу, с хлюпаньем переворачивает ее цепкими пальцами. Симона охватывает возмущение: «Как мелочь?!» — хочет вскрикнуть рыбак, но ни звука не вырывается из его рта. Вместо языка у Симона — слизкая камбала.

Затем он сам стал рыбой; точнее — человеком-рыбой: руки его превратились в толстые треугольные плавники, а ноги срослись вместе в коленях и ступнях. Плавал он неумело, всем телом ощущая давление водной толщи. Во сне Симон жил в подводном доме на дне. Вокруг обитали рыбы настоящие, для которых Симон был чужаком. Они издевались над Симоном, шныряли у него по дому, переворачивали утварь, воровали еду и ломали вещи. Воспрепятствовать этому у Симона выходило скверно. Двигаясь в воде, как в киселе, он был не в состоянии догнать самого распоследнего пескаря. Разозлившись, Симон выплыл из дома и устремился к поверхности. Солнечные лучи слепили человека-рыбу миллионами бликов. Моргая, Симон плыл вверх, где заметил темную тень рыбацкой лодки. Может вином угостят, подумал Симон подплывая под днище, как вдруг бок ему рвануло острой болью. Кто-то из рыбаков в лодке незаметно подцепил Симона острогой — там, где ребра срастались с локтями. Симон дернулся неуклюже, пытаясь снять себя с крюка, но нет — его неумолимо тянули вверх. Воздух ножом резанул легкие; Симон успел лишь заметить кривое лицо рыбака, да неясный силуэт его товарища, взмахнувшего веслом…

Перевернувшись на другой бок, Симон превратился в скалу. Генисаретское море омывает его подножье. Под водой к Симону лепятся водоросли, ракушки, кораллы. В пещерах обитают древние сомы, да крабы снуют. От воды по Симону идет тропинка, которая то петляет среди раскидистых рододендронов, то прячется в лишайнике и буреломе. Посреди скалы тропинка разбегается на три. Один ее конец обрывается в каменистую пропасть, второй растворяется среди чащи колючих кустов. И только третий выводит к бревенчатому срубу и низкому сараю, вросшему в вершину горы. Симон понял, что он держит на своих каменных плечах родной дом. Только сейчас, во сне, в этом доме не было ни души. Симон вдруг ощутил к дому любовь — большую, как в детстве, когда боль еще не засела в его коленях ощетинившимися морскими ежами.

Симону стало очень тепло — выглянувшее из-за туч солнце окатило скалу солнечным светом. Солнечные лучи скользили по телу скалы, согревая Симона то у пригорка, то у корней старого бука, то почти у самой воды. Симону казалось, что Солнце хочет что-то ему сказать. Но вот лучи плеснули теплом в сарай, и Симон вдруг ощутил, что внутри сарая находится множество чанов. Ровные ряды их стояли вдоль стен и терялись в сыром полумраке. Казалось бы столько чанов не могло поместиться в этот сарай, но Симон так и не смог их сосчитать. В каждом чане жила рыба. Но что это были за рыбы! Таких рыб Симон не видал отродясь. Гладкие и шипастые, тонкие, как шило, и огромные, как валуны, разноцветные, пестрые и угольно-черные, но все, абсолютно все — очень схожие с людьми. О такой коллекции Симон мог только мечтать. Он понял, что рыб этих здесь неисчислимое количество, и каждая из них ждет своего часа, чтобы выслушать Симона. Осознав это Симон вдруг почувствовал, что Солнце ударило ему лучами прямо в окна. Симон зажмурился и проснулся.

Парус уже не давал тени — солнце стало в зенит, его лучи светили рыбаку в глаза. Симон потянулся, скрипнул суставами, прислушался — с берега доносился шум толпы — мерный, будто морской прибой. Поднявшись, Симон заметил неподалеку от берега лодку Зеведея. Правда, помимо самого старика и его сыновей, в лодке стоял еще двое. Симону стало ясно, что это его брат, а с ним тот самый Учитель.

Андрей, видимо, время от времени поглядывал на причал, и появление Симона заметил сразу — замахал ему руками, плыви, мол, к нам. Симон отвязал канат, и, с силой оттолкнувшись от причала, запрыгнув в лодку. Пока Симон догреб до Зеведеевского баркаса и пересел на корму за руль, Учитель уже закончил проповедь и пристально всматривался в приближающийся ялик. В момент когда борта стукнулись, Учитель легко перешагнул в Симонову лодку; Андрей перебрался следом, сел на носу.

— Здравствуй, Кифа — сказал Учитель, и эти слова упали Симону в сердце, как булыжник в сонную воду.

Кифа — значит скала. Кифой называла Симона мать — в далеком туманном детстве, когда ее не по годам крепкий сын сам таскал тяжелые доски для сарая, что они строили вместе с отцом. Скалой же был Симон в сегодняшнем сне. Откуда он знает? Почему он так сказал? — мысли метались ошалевшими угрями. Симон молчал, не зная, что и сказать, пальцы на руле оцепенели.

Учитель улыбнулся и, держась за борт, прошел на нос.

Андрей вдоль другого борта приблизился к брату. Расцеловались.

— Брат, я хочу тебе кое-что сказать, только ты не сердись, — тихо сказал Андрей, — я ему многое о нас рассказал.

Лодка слегка качнулась.

— Многое? — спросил Симон. — Ну… все — повторил Андрей.

Руль вдруг вильнул, неудобно вывернул ладонь.

— И п… — кашлянул Симон — И… про сарай?

Андрей смущенно кивнул.

Первым прошло оцепенение, потом пришло любопытство. Прятавшаяся за любопытством снисходительность была вытеснена обидой, горькой, как рыбий желудок. Симонов затылок налился свинцом, в сердце будто всадили крючок.

— Как он мог?! — Симон запрокинул голову, чтобы сдержать непрошеные слезы. — Это была наша тайна, наше дело! Это ведь…

— Поплыли ловить? — незаметно подошедший Учитель дотронулся до Симонова плеча.

Симон хотел дернуть плечом, чтобы стряхнуть руку чужака, так нагло вторгшегося в их с братом размеренную жизнь, но не успел — рука исчезла сама.

Чтобы отпустить боль, Симон привычно выдохнул и, помедлив, глухо сказал:

— Рыба — ночью. Будет. Сейчас не время.

— Верь мне — ответил Учитель, — рыбы наловишь вдосталь. Я помогу, Кифа.

— Почему Кифой зовешь? — спросил Симон.

— Ты крепок, как скала, рыбак. Но крепость эта тебе помогает и мешает одновременно. Ты держишь в себе силы, которые не каждому даны — глубоко внутри, зажатый валунами, бьется сильный ручей. Освободи его — и поймешь, кого дожидается дом на вершине твоей скалы.

Про себя Симон удивился еще пуще — Учитель будто бы незримо присутствовал в сегодняшнем сне рыбака — но виду решил не показывать.

— Ты на базаре не гадаешь? — выкрутил руль Симон.

Учитель улыбнулся:

— Мне не надо гадать. Я просто знаю. Как знаю, что если ты закинешь сети у Серой отмели, твой баркас будет полон рыбы.

Симон хмыкнул — он-то знал, что они наловят: три пескаря да пару сомлевших раков. Но, несмотря на раздражение, послушался — очень уж хотелось показать Андрею, что его хваленый Учитель простой пустозвон.

До Серой отмели добрались быстро. Зеведей с сыновьями отчего-то поплыли за ними. Симон кивнул Андрею, чтобы тот сети закинул, а сам сел у борта. А Учитель встал на корме, и сложив на груди руки, зашептал что-то в синее, без единого облачка небо. И тут началось. Такого Симон не видывал даже в лучшие ночи: сети трепетали, будто живые. Вытянув вместе с Андреем первую, Симон разинул рот: полная сеть отборных усачей, да один крупнее другого. Закинул второй раз — и через минуту та же картина. Третья — снова полна через край.

— Тяни еще — обернулся Учитель.

После четвертой сети не осталось в лодке для рыбы места. Андрей показал Симону на ялик с братьями: Иоанн что-то восторженно кричал, а Иаков подбрасывал рыбьи тельца над головой.

— Повезло — сказал Симон, и это простое слово отчего-то страшно рассердило Учителя. Он сделал шаг, и оказался с Симоном лицом к лицу. Они встретились взглядами, и Симон увидел глаза, полные гневной горечи.

— Повезло, говоришь? — воскликнул Учитель — Смотри!

Море вокруг лодки вскипело рыбой. Одна за другой из воды стали выскакивать усачи, мушты, сардинки, пескари и шлепаться на тела своих собратьев. Их тельца мелькали в воздухе живым серебром. Вместе с ними через борт полилась вода. Лодка заскрипела и стала погружаться в воду.

Симон понял, что еще чуть-чуть, и они потонут со всем уловом. А еще он вдруг отчетливо понял, что рыбы повинуются Учителю. И что он, простой рыбак Симон, зачем-то нужен этому загадочному человеку. Но зачем — Симону было не понять.

— Скажи, скажи, чтоб они перестали! — крикнул он, и сам изумился своей смелости.

— Скажи им сам! Ты же умеешь разговаривать с рыбами! — крикнул Учитель и рванул ворот Симоновой рубахи.

На солнце блеснул бронзовый ключ от сарая. Учитель сорвал его с Симоновой шеи и шепнул: «Отверзи уста свои, Кифа!»

От этих слов Симон заплакал. Перед глазами встала мать: еще здоровая, улыбающаяся, с красно-белым венком в волосах. — Симон, скажи, тебе правда нравится Рахиль? Ну не молчи Симон! Она такая милая…

Симон вдруг понял, что понадобился этому странному человеку для какого-то большого дела. Почувствовал, что его ум и его язык требуются Учителю, что тот уже выбрал его, доверился Симону. От испуга, что не сумеет он оправдать этого великого доверия, рыбак разрыдался.

— Откажись от меня, Учитель, зачем я тебе? Я ничего не умею! Говорить — и то толком не научился. Я глуп, Учитель, и мысли мои подобны мне самому — они тяжелы, как скалы. Люди не любят меня, люди хотят от меня одного — свежей рыбы. Что же тебе от меня может быть нужно?! Чем я могу принести тебе пользу?!

Симон кричал, не замечая, что столько слов подряд он не произносил за свою жизнь еще ни разу. Не замечал изумленного взгляда Андрея не замечал, что рыба уже перестала наполнять баркас. Слова лились из Симона потоком.

— Мне кажется, что я ждал тебя всю жизнь! Но я не сумел встретить тебя достойно. Я сомневался всегда и во всем, я даже сейчас до конца не верю. И хотя готов отдать тебе жизнь свою, не понимаю, как могу я служить тебе? Чем помогать? Ведь я всего лишь простой ловец рыбы!

Учитель положил Симону руку на плечо и слова его снова вошли в Симоново сердце. Но не так, как в первый раз, нет — нежным лепестком водной лилии опустились они на поверхность, и сердце само раскрылось им навстречу

— Идем со мной, Симон. Я сделаю тебя ловцом человеков.

2007