• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

18. Тьюлер отвергнут

Эванджелина вернулась из лечебницы в сопровождений заботливой, аккуратной сестры с резкими чертами лица, розовыми щеками и слишком проницательным, враждебным взглядом, которая с видимым удовольствием объявила:

— Вам теперь придется держаться подальше, мистер Тьюлер. К ней пока нельзя. Можете желать ей доброй ночи с порога, если угодно. Ей нужен полный покой. Она еще нездорова.

Прошел целый месяц вынужденного целомудрия, за ним второй. Уже на вторые сутки м-р Генри Тьюлер перестал выглядеть, как ободранная обезьянка, и стал миловиден. Исчезло косоглазие, на головке появились чрезвычайно тонкие русые волосы. Он утратил всякое сходство с кем-либо из родителей и вступил в тот период, когда легко подменить одного грудного ребенка другим — никто не заметит. Он толстел благодаря тщательно регламентированному искусственному питанию, к которому пришлось прибегнуть, поскольку Эванджелина и не желала и не могла кормить. Он гукал и махал руками, так что вызывал улыбку на лице матери, и в конце концов стал общим любимчиком в доме.

— Он стал хитрый, — говорил счастливый отец. — Похож он на меня, сестра?

— Есть что-то общее в глазах, — отвечала та.

К концу второго месяца сестра ушла, и м-сс Баттер, более всех плененная м-ром Генри, настояла на том, чтобы ей поручили нянчить и беречь его.

— Может быть, это моя бедная крошка ко мне вернулась, — говорила она.

Домашняя работа перешла к новой, довольно неряшливой приходящей прислуге. Эванджелина, уже вполне оправившаяся, весьма деловито занималась хозяйством. Она принялась за свои французские туалеты, в которых перед этим пришлось выпустить швы, и стала приводить их в современный вид при помощи журнала "Mode". Она ходила гулять, каталась на извозчике по Гайд-парку, ходила с Эдвардом-Альбертом в кино. Но вечерних приглашений Эдвард-Альберт все не получал. Как это надо понимать?

Он решил внести ясность в вопрос.

— Ты сегодня хорошенькая, — сказал он.

— Мне теперь лучше.

— Ты очень хорошо выглядишь. Мне хочется тебя поцеловать…

Она подняла брови.

Тогда он поставил вопрос ребром.

— Не пора ли, Эвадна? Или ты забыла, что бывало между нами?

Она с некоторых пор уже репетировала свою роль в этой боевой схватке. Но первая реплика не укладывалась в текст.

— Больше между нами ничего не будет, — ответила она.

— Но ведь ты моя жена. У тебя есть передо мной обязанности.

Она отрицательно покачала головой.

— Но у тебя есть обязанности…

— Теперь все изменилось, — сказала она. — Мое тело принадлежит мне, и я могу распоряжаться им, как мне вздумается. А поскольку это так, у нас с тобой навсегда все кончено, голубчик. Навсегда и бесповоротно.

— Ты не имеешь права .

— Nous verrons[посмотрим (франц.)].

— Но… ты с ума сошла. Ведь это значит идти против божеских и человеческих законов. Ты просто шутишь! Это невозможно! И как же ты обойдешься… обойдешься без?.. Ведь тебе это нужно не меньше, чем мне. Даже больше. Не болтай вздора. И, наконец, ты просто обязана.

— И не подумаю, — последовал ответ.

— Но ты обязана. Это невозможно. Я могу притянуть тебя за это. Ведь существует такая штука, как "Охрана супружеских прав". Я читал в "Ллойд-ньюс". Совсем недавно.

— А чем она поможет вам, мистер Тьюлер? Разве вы не осуществляете и теперь своих супружеских прав? Разве я не хлопочу по дому, не готовлю вам обед, не веду с вами совместный образ жизни, как говорят? Но заявляю вам: тело мое принадлежит Мне. Оно — моя собственность. Неужели вы думаете, что по закону можно прислать сюда парочку полисменов, которые помогли бы вам в ваших операциях, совладали со мной и последили за тем, чтобы все сошло как надо? Неужели вы это воображаете?

Слово "полисмен" натолкнуло его на мысль.

— Я… я напишу твоему отцу. Он этого не потерпит…

— Славное выйдет письмецо, Тэдди, — засмеялась она. — Ты мне его покажешь?

— Ты все это говоришь несерьезно, — продолжал он. — Еще одна нелепая выдумка. Ну что же, я ждал, придется еще немного подождать. Но я вас теперь знаю, как облупленную, сударыня. Вы еще одумаетесь… Только не томите меня слишком долго. Предупреждаю: я могу тебе изменить.

На лице ее ясно выразился тот ответ, которого она так и не произнесла.

— Ты… — начала было она и сразу остановилась.

Он вытаращил на нее глаза, пораженный новой, еще более отвратительной мыслью.

— Так твое тело принадлежит тебе, говоришь? — медленно произнес он. — И ты вправе распоряжаться им? Это что же такое означает? Расскажи мне подробно: какую глупость ты задумала? За этим что-то скрывается. Кто-то…

И лицо его стало таким же безобразным, как самая мысль.

Она пожала плечами и не произнесла ни слова.

— Я узнаю. Допытаюсь. Буду следить за тобой… Если ты думаешь, что это тебе пройдет…

Она радостно улыбнулась — нарочно, чтоб обозлить его. Но она была полна решимости.

— Все эти поганые суфражистки. Со своими избирательными бреднями. Стая крикливых ведьм. Новая женщина и все такое. Подрывают этакими иде-еями религию и благопристойность… Черт бы их побрал — все эти идеи! Ну а теперь по крайней мере мне все ясно.

— И мне все ясно. Eclair… — как это? Eclaircissement[разъяснение (франц.)]. Тут больше моей вины, чем твоей, но нам придется расхлебывать это.

— Уж я постараюсь, чтобы ты расхлебала! — ответил Эдвард-Альберт самым свирепым тоном, на каком только был способен. — Доберусь до тебя. Попомни мои слова. Вышибу вас отсюда прямо на улицу, сударыня!

— Вышибайте, мистер Jusqu'au bout [ни перед чем не останавливающийся, идущий до конца (франц.)]. Вышибайте.

Тут они заметили, что в комнате находится м-сс Баттер и хочет что-то сказать. Им обоим сразу стало стыдно своего поведения.

— Я собираюсь купать ребенка, сударыня, — сказала м-сс Баттер. — Он сегодня такой хорошенький. Выдумал хлопать себя ручонкой по губам. Ну просто прелесть!

Эдвард-Альберт пошел за ней. Эванджелина сперва тоже хотела пойти, но потом решила полюбоваться на те, что делается за окном.

Это был поворотный момент в процессе становления Homo Тьюлера, Англикануса. Весь тип медленно, ни отчетливо обозначился в нашем экземпляре и теперь находится перед нами со всеми своими ярко выраженными особенностями. Несмотря на первоначальные изъяны, Эдвард-Альберт достиг полного развития. Мы проследили весь процесс его полового воспитания — эту своеобразную смесь целомудрия и предприимчивости, благодаря которой англичанин стал лучшим в мире любовником; мы наблюдали естественное пробуждение в нем империалистических наклонностей, видели, как он стал любителем крикета, а также терпимым и не слишком ревностным, но безусловно верующим посетителем церкви. Мы отметили растущее в нем влечение к клубной жизни и стремление сойтись с опытными людьми. А теперь отмечаем момент, когда в нем зародилось понимание крайнего вреда всяких "идей" — понимание, более всего способствовавшее превращению Англии в то, что она теперь собой представляет.

Он вдруг заметил, что, словно тучей, окружен со всех сторон "идеями", "идеями" всех сортов, всевозможными "измами" и "ологиями" без счета. Книги или журнала нельзя открыть, чтобы на них не нарваться. Не то чтоб он особенно стремился открывать книгу, когда можно было обойтись без этого, но Эванджелина любила читать всякую ерунду, и он иногда видел заглавия или даже пробегал глазами оглавление. Новые Женщины, не угодно ли! Он понял, что отныне вся его жизнь будет посвящена борьбе против злостных покушений на его душевное спокойствие. Покушения эти принимали самые разнообразные формы и выступали под самыми различными наименованиями: феминизм, социализм (конфискуйте заклады, обобществите жен — и что же останется?), марксизм, коммунизм (то же самое, только еще хуже), коллективизм, пацифизм, интернационализм, скептицизм, атеизм, дарвинизм, национализация, викторианство, тред-юнионизм, биология, социология, этнология, археология, Эйнштейн, Бернард Шоу, контроль над рождаемостью, модернизм и прочая пакость. Пакость, о которой раньше и слышно не было, затеянная главным образом международным еврейством и длинноволосыми интеллигентами, развращенными до мозга костей, — это они лезут со всякими предложениями, разрушают веру, сеют недовольство среди трудовых классов, угрожают нашему материальному благополучию, совращают женщин с пути добродетели и покорности.

С тех пор как он в первый раз услышал это жужжание "идей", оно для него уже не прекращалось. Осиное гнездо неверия и свободомыслия подлежало уничтожению.

Слышен гул вам, христиане,

Меч возьмите, христиане…

Он фыркал от злости, раздувая свою ненависть к ним. Самым лучшим способом обращения с ними было выкрикивание громким, исключающим всякое возражение, властным голосом слова "вздор". Когда сойдешься с единомышленниками и гаркнешь с ними в унисон "Вздор!" — получается очень внушительно. Жужжание как будто совсем затихает. И битва гаркающих с жужжащими окончена… Но потом она начинается снова.