• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
О ЯЗЫКЕ И МЕТОДЕ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
О ПРОИСХОЖДЕНИИ ПОЭЗИИ

§ 66.

Если при возникновении языков интонация была близка к пению, то в целях подражания чувственным образам языка жестов в речи прибегали ко всякого рода образным выражениям и метафорам; слог был настоящей живописью. В языке жестов, чтобы сообщить, например, кому-нибудь идею испуганного человека, не было другого способа, кроме подражания крикам и движениям испуга. Когда же хотели сообщить эту идею посредством членораздельных звуков, пользовались всеми выражениями, которые представляли ее с той же обстоятельностью. Одни только слова, которые не изображали ничего, были слишком слабы, чтобы следовать непосредственно за языком жестов. Этот язык столь соответствовал неотесанности умов, что членораздельные звуки могли его заменять лишь постольку, поскольку выражения нагромождались одни на другие. Бедность языков не позволяла даже говорить иначе. Так как они редко доставляли подходящее слово, можно было угадать мысль лишь при помощи повторения идей, которые были больше на нее похожи. Таково происхождение плеоназма — недостатка, который должен особенно быть заметным в древних языках. Действительно, примеры этого часто встречаются в древнееврейском языке. Лишь весьма медленно привыкали связывать с одним единственным словом идеи, которые прежде выражались только очень сложными движениями; а избегать многословных выражений начали лишь тогда, когда языки, ставшие более богатыми, дали подходящие и привычные слова для всех идей, в которых была надобность. Точность слога стала известна гораздо раньше у северных народов. Под действием своего хладнокровного и флегматичного характера они легче отказывались от всего того, что носило следы языка жестов. Впрочем, влияние этого способа сообщения своих мыслей сохранялось долгое время. Даже теперь в южных частях Азии плеоназм считается признаком изящества речи.

§ 67.

Слог при своем зарождении был поэтическим, что он начал с изображения идеи посредством самых ярких чувственных образов и был к тому же крайне размеренным; но когда языки стали более богатыми, язык жестов постепенно упразднялся, голос меньше варьировался, склонность к образным выражениям и метафорам — по причинам, которые я укажу, — незаметно ослаблялась и слог становился ближе к нашей прозе. Однако сочинители прибегали к старинному языку, как более яркому и лучше запечатлевающемуся, — единственный способ в ту пору передавать сочинения, потомкам, этому языку придавались различные формы; изобретались правила, чтобы сделать его более благозвучным, и превращали речь в особое искусство. Необходимость звания этим языком внушала в течение долгого времени мнение, что сочинять нужно только стихи. Пока у людей совсем не было букв для записи их мыслей, это мнение основывалось на том, что стихи легче заучиваются и запоминаются. Тем не менее предубеждение сохраняло его еще после того, как эта причина исчезла. Наконец, один философ, не будучи в состоянии покоряться правилам поэзии, первый отважился писать прозой.

§ 68.

Рифма в отличие от размера, образных выражений метафор не обязана своим происхождением возникновению языков. Хладнокровные и флегматичные северяне не могли сохранить интонацию, столь размеренную, как у других народов, когда необходимость в ней перестала быть такой настоятельной. Чтобы возместить почти исчезнувшую интонацию, им пришлось изобрести рифму.

§ 69.

Нетрудно представить себе, благодаря какому прогрессу поэзия стала искусством. Когда люди заметили однообразные и равномерные концовки, случайно попадавшиеся в речи, различные размеры, вызываемые неодинаковостью слогов, и приятное впечатление от некоторых модуляций голоса, они создали для себя образцы гармонии слогов и благозвучия, откуда они постепенно черпали все правила стихосложения. Таким образом, совместное возникновение музыки и поэзии было чем-то естественным.

§ 70.

Эти два искусства соединялись более древним, чем они, искусством жеста, которое называлось танцем. Поэтому мы можем предположить, что во все времена и у всех народов можно было обнаружить те или иные виды танца, музыки и поэзии. От римлян мы узнаем, что у галлов и германцев были свои музыканты и свои поэты; в наши дни наблюдается то же самое у негров, караибов и ирокезов. Так среди варваров находят зародыш искусств, которые сложились у просвещенных народов и которые теперь, будучи призваны содействовать роскоши в наших городах, кажутся столь отдаленными от их источника, что его очень трудно распознать.

§ 71.

В тесной связи этих искусств с их происхождением кроется истинная причина того, что древние смешали их под одним родовым именем. У них слово музыка включает в себя не только то искусство, которое оно означает на нашем языке, но еще и искусство жеста, танца, поэзии и декламации. Стало быть, именно к этим объединенным искусствам следует отнести большую часть производимых их музыкой впечатлений, и поэтому не приходится так удивляться им.

§ 72.

Совершенно ясно, какова была цель первых поэтических произведений. При основании общества люди не могли еще заниматься тем, что представляет собой чистое развлечение; нужда, заставлявшая их объединяться, ограничивала их кругозор тем, что могло быть для них полезно или необходимо. Стало быть, поэзия и музыка развивались для того, чтобы знакомить с религией, законами и чтобы сохранить память о великих людях к об услугах, оказанных ими обществу. Ничто не могло быть более для этого подходящим, чем поэзия и музыка, или, скорее, это были единственные средства, какими можно было пользоваться, так как письменность не была еще известна. Поэтому все памятники древности доказывают, что назначением этих искусств при их зарождении было наставление народа. Галлы и германцы пользовались ими для сохранения своей истории и своих законов, а у египтян и евреев они были до некоторой степени частью религии. Вот почему древние хотели, чтобы в число важнейших предметов, которым обучали, входила музыка; я беру это понятие во всем том объеме, в каком оно употреблялось. Римляне считали музыку необходимой для всех возрастов, так как полагали, что она обучает и тому, чему должны учиться дети, и тому, что должны знать взрослые. Что касается греков, то незнание музыки казалось им столь постыдным, что музыкант и ученый были для них синонимы и что словом невежда на их языке обозначался человек, который не знает музыку. Этот народ не полагал, что это искусство было придумано людьми, а верил, что боги владеют музыкальными инструментами, которые изумляли его больше всего. Обладая более богатым воображением, чем мы, он был более восприимчив к гармонии; к тому же почитание законов, религии и великих людей, прославляемых в его песнях, переносилось на музыку, сохранявшую предание обо всем этом.

§ 73.

Так как интонация и слог становились все проще, то проза все больше и больше отдалялась от поэзии. С другой стороны, ум развивался, поэзия рисовала ему все более новые образы; благодаря этому она также отдалялась от обычного языка, была менее доступна народу и становилась менее пригодной для его наставления.

К тому же события, законы и все то, о чем следовало знать людям, умножались так быстро, что память была слишком слаба для подобной ноши; общество увеличивалось до такой степени, что обнародование законов могло лишь с трудом доходить до всех граждан. Следовательно, чтобы уведомлять народ, надо было прибегнуть к какому-нибудь новому способу. Именно тогда изобрели письменность; я покажу ниже, как она развивалась.

С возникновением этого нового искусства начал изменяться предмет поэзии и музыки; задача доставлять удовольствие все больше отделялась от задачи приносить пользу, и, наконец, эти искусства ставили перед собой почти только чисто развлекательные цели. По мере того как они переставали быть предметом необходимости, они все больше искали случаев сильнее нравиться, и оба искусства достигли значительных успехов.

Когда музыка и поэзия, до сих пор нераздельные, стали совершенствоваться, они начали разделяться на два различных искусства; но тех, кто впервые отважился отделить их друг от друга, бранили, обвиняя их в злоупотреблении. Последствия, которые могло вызвать это разделение искусств, лишившихся того содействия, которое до этого одно оказывало другому, не были еще достаточно ясны; никто не предвидел, что должно с ними случиться, и к тому же этот новый опыт весьма противоречил обычаю. По этому поводу обращались к древности, как сделали бы и мы, к древности, которая никогда не пользовалась музыкой без поэзии, и приходили к выводу, что напевы без слов или стихи без всякого пения — слишком странная вещь, чтобы когда-нибудь иметь успех; когда же опыт доказал обратное, философы начали бояться, как бы эти искусства не привели к упадку нравов. Они противодействовали их развитию и также ссылались на древность, которая никогда не пользовалась ими для чисто развлекательных целей. Таким образом, когда музыка и поэзия изменили свои задачи и были разделены на два искусства, им пришлось преодолеть много препятствий.

§ 74.

Было сильное искушение считать, что предрассудок, согласно которому следует преклоняться перед древностью, начался во втором поколении людей. Чем больше мы невежественны, тем больше нуждаемся в руководителях и тем больше мы склонны думать, что те, кто жил до нас, хорошо делали все, что делали, и что нам остается только подражать им. Многовековой опыт должен был бы заставить нас избавиться от этого предубеждения.

То, что не может сделать разум, совершают время и обстоятельства, но часто это приводит к тому, что мы предаемся совершенно противоположным предрассудкам. Именно это и можно заметить по вопросу о поэзии и музыке. Когда наша интонация стала такой простой, какова она сегодня, эти два искусства были так сильно отделены друг от друга, что намерение объединить их в одном театре всем показалось нелепым, и многим из тех, кто потом одобрял это объединение, оно до этого представлялось диковинным.

§ 75.

Цель первых поэтических произведений показывает нам, каков был их характер. Вероятно, они воспевали религию, законы и героев только для того, чтобы пробудить в гражданах чувства любви к ним, восхищения ими и соревнование в следовании им. Это были псалмы, гимны, оды и песни. Что касается эпических и драматических поэм, то они стали известны позже. Изобретением их мы обязаны грекам, и рассказ о нем так часто повторяли, что каждый его знает.

§ 76.

О стиле первых поэтических произведений можно судить по духу первых языков.

Во-первых, привычка подразумевать слова встречалась тогда довольно часто. Древнееврейский язык дает этому доказательство; но вот причина этого.

Введенный в силу необходимости обычай смешивать язык жестов и язык членораздельных звуков существовал еще долгое время после того, как необходимость в нем отпала, главным образом у народов, чье воображение было более живым, каковым было воображение восточных народов. Это было причиной того, что при введении нового слова люди одинаково хорошо понимали друг друга и обходясь без него, и пользуясь им. Так что для того, чтобы выразить более живо свою мысль или чтобы включить ее в размер стиха, его охотно опускали. Это вольное обращение было терпимо тем более, что, поскольку поэзия создавалась для пения и не могла еще быть записана, пропущенное слово заменялось тоном и жестом. Но когда в силу долгой привычки слово стало самым естественным знаком той или иной идеи, заменять его было неудобно. Поэтому если рассмотреть, как изменялись языки от древности до нашего времени, то можно заметить, что обычай подразумевать слова встречается все меньше и меньше. Наш язык отвергает его столь решительно, что порою можно было бы сказать, что он не доверяет нашей проницательности.

§ 77.

Во-вторых, точность и определенность не могли быть присущи первым поэтам. Вот почему для того, чтобы заполнить размер стиха, в него часто вставлялись бесполезные слова или же одно и то же повторялось многими способами — еще одна причина плеоназмов, часто встречающихся в древних языках.

§ 78.

Наконец, поэзия была чрезвычайно образна и метафорична, ибо уверяют, что в восточных языках даже проза допускала такие образы, которые латинская поэзия употребляла лишь изредка. Так что именно у восточных поэтов вдохновение порождало самые большие нарушения правил языка; это у них страсти изображались такими красками, которые нам показались бы преувеличенными. Между тем я не знаю, вправе ли мы их порицать.

Они понимали вещи не так, как понимаем их мы; поэтому они должны были выражать их иным способом. Чтобы оценить их сочинения, следовало бы принять во внимание характер народов, для которых они написаны. Много говорится о прекрасной природе; нет даже просвещенного народа, который не ставил бы себе в заслугу подражание ей; но каждый думает, что нашел образец естественности в своей манере чувствовать. Пусть никто не удивляется, насколько трудно ее распознать; она слишком часто меняет свой облик или по крайней мере слишком уж принимает черты каждой страны. Я не знаю даже, не проявляется ли в той манере, в какой я сейчас говорю о естественности, тот характер, который она принимает с некоторого времени во Франции.

§ 79.

Между поэтическим стилем и обычным языком, когда они стали отдаляться друг от друга, образовался промежуток, где берет свое начало красноречие и откуда оно удаляется, приближаясь то к стилю поэзии, то к стилю разговора. Красноречие отличается от разговора лишь тем, что отбрасывает все недостаточно изысканные выражения, а от поэзии — тем, что не подчинено одному и тому же размеру; сообразно характеру языков в нем не дозволены некоторые образы и обороты, допустимые в поэзии. Впрочем, эти два искусства иногда смешиваются столь сильно, что невозможно их различить.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. О СЛОВАХ

Я не мог прервать то, что я должен был сказать об искусстве жестов, о танце, об интонации, декламации, музыке и поэзии: все они теснейшим образом связаны между собой, а также с языком жестов, который составляет их основу. Сейчас я исследую, каким путем смог язык членораздельных звуков усовершенствоваться и стать наконец самым удобным из всех.

§80.

Чтобы понять, как люди пришли к соглашению между собой о смысле первых слов, которые они пожелали ввести в употребление, достаточно рассмотреть, какие слова они произносили при таких обстоятельствах, при которых каждому приходилось относить эти слова к одним и тем же восприятиям. Благодаря этому они закрепляли значения слов со все большей точностью, по мере того как обстоятельства, все чаще повторяясь, все больше приучали ум связывать одни и те же идеи с одними и теми же знаками. Язык жестов устранял при этом неопределенности и двусмысленности, которые вначале должны были быть частыми.

§81.

Предметы, призванные удовлетворять наши потребности, вполне могут иной раз ускользнуть от нашего внимания, но трудно не замечать те предметы, которые способны вызвать ощущения страха и боли. Поэтому рано или поздно люди должны были дать название вещам по мере того, как они привлекали их внимание; так, вероятно, животные, с которыми они вели борьбу, получили названия раньше плодов, которыми они питались. Что касается других предметов, то люди придумывали слова для их обозначения по мере того, как находили их пригодными для удовлетворения более насущных потребностей, и в зависимости от того, какое впечатление эти предметы производили на них.

§ 82.

В языке долгое время не было других слов, кроме названий, данных чувственно воспринимаемым предметам, таких слов, как дерево, плод, вода, огонь и другие, произносить которые чаще представлялся случай. Поскольку сложные понятия субстанций стали известны первыми, так как они приходили непосредственно от органов чувств, они должны были первыми получить названия. По мере того как люди становились способными анализировать, размышляя о различных восприятиях, имевшихся в их душе, они придумывали знаки для более простых идей. Когда у них имелась, например, идея дерева, они создали идеи ствола, ветви, листа, зелена и т. д. Затем начали постепенно отличать различные чувственно воспринимаемые качества предметов, замечали обстоятельства, при которых они могли встречаться, и создавали слова для выражения всего этого; это были прилагательные и наречия; но люди сталкивались с большими трудностями, давая названия действиям души, потому что нам, естественно, мало свойственно размышлять о самих себе. Таким образом, у людей долгое время не было иного способа выразить идеи я вижу, я слышу, я хочу, я люблю и тому подобные, кроме как произносить название вещей особым тоном и посредством какого-нибудь телодвижения приблизительно обрисовывать положение, в котором они находятся. Так, например, дети, которые научаются этим словам, дают знать о том, что происходит в их душе, лишь когда они уже могут назвать предметы, имеющие к ним наибольшее касательство.

§ 83.

Когда вошло в привычку людей сообщать друг другу этого рода идеи при помощи жестов, они приучились их определять и с тех пор стали считать более легким связывать их с другими знаками. Имена, которые они выбирали для этой цели, — это те слова, которые называют глаголами. Стало быть, первые глаголы были придуманы лишь для выражения состояния души, когда она действует или подвергается действию. По этому образцу были образованы затем глаголы для выражения действия, производимого каждой вещью. Они имели то общее с прилагательными, что обозначали состояние некоего объекта; а отличались они от прилагательных той особенностью, что составляют то, что называют действием и страданием. Чувствовать, двигаться — глаголы; большой, маленький — прилагательные; что касается наречий, то они служили для того, чтобы показать обстоятельства, которых прилагательные не выражали.

§84.

Когда еще совсем не употребляли глаголов, название предмета, о котором хотели что-то сказать, произносили в тот самый момент, когда каким-то жестом указывали на состояние своей души; это был самый подходящий способ дать себя понять. Но когда начали заменять жесты членораздельными звуками, название вещи, естественно, приходило на ум первым, так как оно было наиболее привычным знаком. Этот способ выражать свои мысли был наиболее удобным и для тех, кто говорил, и для тех, кто слушал. Для первых он был удобен потому, что побуждал их начинать с идеи, наиболее доступной для сообщения; для вторых он также был удобен потому, что, привлекая их внимание к предмету, о котором собирались беседовать, он подготовлял их к более легкому пониманию малоупотребительного термина, смысл которого был не столь ясным. Поэтому наиболее естественный порядок идей требовал, чтобы дополнение ставили перед глаголом; говорили, например, плод хотеть.

Это можно еще подтвердить весьма простым соображением. Дело в том, что, поскольку язык жестов, будучи до того единственным, мог служить образцом для языка членораздельных звуков, этот последний должен был на первых порах сохранить тот порядок идей, который пользование языком жестов сделало наиболее естественным.

А языком жестов можно было показать состояние своей души, лишь указывая на предмет, о котором сообщалось. Душевные движения, выражавшие потребность, были понятны лишь постольку, поскольку каким-нибудь жестом указывалось на то, что было способно ее удовлетворить. Если жесты не указывали на предмет, они были бесполезны — приходилось их повторять; ибо те, кому хотели сообщить свою мысль, были еще слишком мало приучены вспоминать пережитое, чтобы истолковать смысл наблюдаемых жестов. Но внимание, которое легко обращалось на указанный предмет, облегчало понимание жеста. Мне кажется, что даже теперь это было бы еще самым естественным способом пользования этим языком.

Так как глагол возник после его дополнения, то слово, которое им управляло, т. е. подлежащее, не могло быть помещено между ними, ибо трудно было при этом заметить связь между ними. Оно не могло также начинать фразу, потому что его связь с его дополнением была бы менее заметна. Таким образом, его место было после глагола. Ввиду этого слова выстраивались в том же порядке, в каком они управлялись, — это был единственный способ облегчить их понимание. Говорили плод хотеть Пьер вместо Пьер хочет плод, и первый порядок слов был тогда не менее естественным, чем нам представляется теперь естественным второй. Об этом свидетельствует латинский язык, в котором допускается и тот и другой порядок. Кажется, что этот язык занимает как бы среднее положение между самыми древними и самыми новыми, обладая характерными чертами и тех и других.

§85.

При своем возникновении глаголы выражали состояние вещей лишь неопределенно. Таковы неопределенные формы идти, действовать. Жест, который их сопровождал, заменял остальное, т. е. времена, наклонения, числа и лица. Говоря дерево видеть, давали понять при помощи какого-нибудь жеста о том, кто его видит (сам говорящий или другие — один или многие), в прошлом ли, или в настоящее время, или в будущем, наконец, в значении ли действительного действия или в условном значении.

§ 86.

Когда привычка всегда связывать идеи лица, времени, наклонения с одинаковыми знаками облегчила выражение этих идей определенными звуками, изобрели для этого слова, которые ставили в речи только после глаголов по той же причине, по какой глаголы помещались только после имен cуществительных. Таким образом, вместо того чтобы сказать: Я буду есть плод, идеи располагали в таком порядке: плод есть в будущем я.

§87.

Так как звуки, делавшие значение глагола определенным, всегда присоединяли к нему, то скоро они стали составлять с ним одно-единое слово, которое имело различные окончания в зависимости от его значений. Тогда глагол стал рассматриваться как имя, хотя и бывшее при своем возникновении неопределенным, но ставшее благодаря изменению времен и наклонений пригодным к тому, чтобы определенно выражать то, что вещь действует или подвергается действию. Именно так люди незаметно пришли к изобретению спряжения.

§88.

Когда слова стали самыми естественными знаками наших идей, исчезла необходимость располагать их в порядке, столь противоположном тому, в каком мы располагаем их теперь. Однако люди продолжали это делать, потому что характер языков, складывавшийся в силу этой необходимости, не позволял ничего изменять в привычном словоупотреблении; и приближаться к принятому у нас порядку слов начали лишь после того, как стали возникать один за другим многие диалекты. Эти изменения совершались очень медленно, потому что языки, возникшие позднее, всегда сохраняют что-то от духа языков, которые им предшествовали. В латыни заметен явный остаток характера более древних языков, откуда он проник даже в наши спряжения. Когда мы говорим: jе fаis (я делаю), j'е fаisаis (я делал), je fis (я сделал), jе fеria (я сделаю) и т. д., мы различаем время, наклонение и число, лишь изменяя окончания глаголов, что проистекает из того, что наши спряжения в этом отношении созданы по образцу спряжений в латыни. Но когда мы говорим: j'аi fаit, j'еus fаit, j'аvоit fаit и т. д., мы следуем порядку, который стал самым естественным для нас, ибо здесь собственно глаголом является fаit, поскольку это имя, обозначающее действие; а аvоir соответствует лишь звуку, который при возникновении языков шел за глаголом, чтобы обозначить его время, наклонение и число.

§89.

То же самое можно заметить относительно слова etrе, делающего причастие, с которым его соединяют, равнозначным то глаголу в страдательном залоге, то сложному прошедшему времени глагола в действительном залоге или непереходного глагола. В предложениях: jе suis аime, jе m'etois fаit fогt, jе sеrоis раrti — аimе выражает страдание; fаit и рагti — действие; но suis, etоis и sеrоis обозначают только время, наклонение и число. Этот род слов был малоупотребителен в латинских спряжениях, и они там ставились так, как в первоначально возникших языках, т. е. после глагола.

§90.

Так как для обозначения времени, наклонения и числа у нас есть слова, которые мы ставим перед глаголом, то мы могли бы, помещая их после глагола, создать себе образец спряжений первоначально возникших языков. Это дало бы нам, например, вместо jе suis аime, и.т.д aimesuis, аimetois, и т. д.

§91.

Без надобности люди не увеличивали количество слов, особенно когда они только начинали их употреблять; им было очень трудно их придумывать и запоминать. Таким образом, одно и то же слово, которое было знаком одного времени или одного наклонения, ставили после каждого глагола; вследствие этого каждый праязык (mеrе аnguе) имел сначала только одно единственное спряжение. Если число их возрастало, это происходило путем смешения многих языков или же потому, что иногда изменялись слова, которые были призваны указывать времена, наклонения и т. д., и произносились более или менее легко в соответствии с предшествовавшим им глаголом.

§ 92.

Различные свойства души — это лишь следствие разных состояний действия или страдания, через которые она проходит, или следствие привычек, которые она приобретает, когда она действует или подвергается действию неоднократно. Значит, чтобы познать эти свойства, нужно уже иметь некоторую идею о различных способах, какими эта субстанция действует или подвергается действию; поэтому прилагательные, которые их выражают, могли войти в употребление лишь после того, как стали известны глаголы. Слова говорить и убеждать непременно употреблялись раньше слова красноречивый, этого примера достаточно, чтобы сделать мою мысль ясной.

§93.

Говоря о названиях, даваемых качествам вещей, я упомянул еще только о прилагательных; дело в том, что абстрактные имена существительные могли быть известны лишь долгое время спустя. Когда люди начинали замечать различные качества предметов, все качества представали перед их взором не как совершенно отделенные друг от друга, а как имеющие один носитель. Следовательно, названия, которые им давались, содержали в себе некоторую идею этого носителя; таковы слова большой, бдительный и т. д. Впоследствии эти слова распространяли на создаваемые понятия, которые приходилось расчленять, чтобы было удобнее выражать новые мысли; именно тогда начинали отличать качества от их носителя и именно тогда начали создавать абстрактные имена существительные величина, бдительность и т. д. Если бы мы могли докопаться до всех первоначальных слов, мы бы узнали, что нет такого абстрактного имени существительного, которое не происходило бы от какого-нибудь прилагательного или глагола.

§94.

До употребления глаголов уже имелись, как мы это видели, прилагательные для выражения чувственно воспринимаемых качеств, потому что идеи, которые было легче всего определить, первыми должны были получить названия. Но за неимением слова для связи прилагательного с его существительным удовлетворялись тем, что ставили одно после другого. Чудовище ужасное означало: чудовище является ужасным, ибо жест дополнял то, что не выражалось звуками. По этому поводу следует заметить, что имя существительное ставилось то до, то после прилагательного, смотря по тому, хотели ли подчеркнуть идею первого или идею второго. Человек, удивленный высотой дерева, говорил большое дерево, хотя во всех других случаях он говорил дерево большое, ибо люди, естественно, склонны выражать первой ту идею, какая их более всего поразила.

Когда люди создали глаголы, им нетрудно было заметить, что слово, которое к ним добавили для обозначения лица, числа, времени и наклонения, обладало еще свойством связывать их со словом, которое ими управляло. Таким образом, употребляли одно и то же слово для связи прилагательного с его существительным или по крайней мере придумывали для этого сходные слова. Вот чему соответствует слово быть, оно только недостаточно для обозначения лица. Такой способ связывать две идеи — это то, что (как я уже сказал это в другом месте) называют утверждать. Итак, особенность этого слова — обозначать утверждение.

§95.

Когда этим словом стали пользоваться для связывания существительного с прилагательным, его стали присоединять к прилагательному, как к такому слову, к которому специально относится утверждение. Скоро произошло то, что мы уже видели в случае с глаголами, а именно два слова превратились в одно. Благодаря этому прилагательные стали склоняться и отличаться от глаголов лишь тем, что качества, которые они выражали, не были ни действием, ни страданием. Тогда, чтобы отнести все эти имена к одному и тому же классу, стали считать глагол лишь словом, которое, подвергаясь спряжению, приписывает подлежащему какое-нибудь качество. Таким образом, получились три рода глагола: одни — действительного залога, или те, что обозначают действие; другие — страдательного залога, или те, что обозначают страдание, и последние — непереходные, или обозначающие все другие качества. Потом грамматики изменили эти деления или придумали новые, потому что им казалось более удобным различать глаголы по тому, чем они управляются, нежели по смыслу.

§96.

Когда прилагательные превратились в глаголы, строй языков был несколько изменен. Место этих новых глаголов варьировалось так же, как место имен существительных, от которых они происходили; таким образом, их ставили то до, то после имени существительного, дополнением которого они были. Это распространилось затем на другие глаголы. Такова эпоха, подготовившая строй языка, столь естественный для нас.

§97.

Итак, люди больше не старались располагать свои идеи всегда в одном и том же порядке; от многих прилагательных они отделяли слово, которое было к ним прибавлено; его спрягали отдельно; и после того как его долгое время ставили где попало, как это доказывает латинский язык, в нашем языке его место закрепили, поставив после имени существительного, которое им управляет, и перед существительным, которое оно имеет в качестве дополнения.

§98.

Это слово не было знаком какого бы то ни было качества и не могло бы быть отнесено к глаголам, если бы на него не распространили понятие глагола, как это уже было сделано для прилагательных. Следовательно, это имя больше не рассматривалось как слово, которое означает утверждение с различением лиц, чисел, времен и наклонений. С тех пор глагол быть стал, в сущности, единственным. Грамматики, не последовав за ходом этих изменений, в своей попытке договориться между собой относительно идеи, какую следует себе составить о такого рода именах, встретили много затруднений.

§99.

Склонения латинян следует объяснять так же, как их спряжения; их происхождение не могло бы быть другим. Для выражения числа, падежа и рода придумывали слова, которые ставили после имен существительных и которые изменяли их окончание. По этому поводу можно заметить, что наши склонения были созданы отчасти по образцу склонений латинского языка, потому что они принимают различные окончания, а отчасти по тому строю, который мы придаем нашим идеям теперь; ибо артикль, представляющий собой знак числа, падежа и рода, ставится перед именем существительным.

Мне кажется, что сравнение нашего языка с языком латинян делает мои предположения достаточно правдоподобными и что есть основание полагать, что если бы можно было докопаться до первоначального языка, то оказалось бы, что они не так далеки от истины.

§ 100.

Латинские спряжения и склонения имеют перед нашими преимущество в разнообразии и точности. Частое употребление вспомогательных глаголов и артиклей, к которому нам приходится прибегать, делает речь многословной и растянутой; это тем более заметно, что мы доводим скрупулезность до повторения артиклей без всякой надобности. Например, мы не говорим: С'еst 1e рlus рlus pieux et plus savant homme, quе je cоgnoissе (это самый благочестивый и самый ученый человек, какого я знаю), а говорим: С'еst 1е рlus рiеuх еt plus savant etс. Можно еще отметить, что природа наших склонений такова, что мы лишены тех имен, которые грамматики называют сравнительными степенями, и восполняем их лишь словом рlus, которое требует тех же самых повторений, что и артикль. То, что спряжения и склонения суть части речи, наиболее часто повторяющиеся в разговоре, доказывает, что наш язык менее точен, чем латинский.

§ 101.

Зато наши спряжения и наши склонения имеют преимущество перед спряжениями и склонениями латинян, а именно они позволяют нам различать значения, которые смешиваются в их языке.

У нас три прошедших времени: jе fis, j'аi fаit, j'еus fаit; у них только одно: fесi Опущение артикля изменяет иногда смысл предложения: jе suis pere и je suis le рerе имеют два различных значения, которые смешиваются в латинском языке: sum раtеr …

2008