|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
... На Главную |
|
Золотой Век 2007, №5 (5). Владимир Дмитренко СОЛНЫШКО. |
|
КОГДА Ж ЭТО НАЧАЛОСЬ?
Главы из романа Владимира Дмитренко «Солнышко» Я «охов», «ахов» не люблю Нур Мухаммад Тараки забыт. Июньским днем в центре Ташкента шумно, пыльно и жарко. На Алайском базаре вовсю торгуют дынями, арбузами, персиками, виноградом. Все попробовать хочется. Все отборное, спелое — глаза разбегаются. Не только взять, съесть, — просто прийти, посмотреть и то порою приятно. — Сколько я уже на нем не был? — подумал Рустам. — Наверно, года полтора. Да... Там, в командировке больше года пробыл. И здесь уже третий месяц идет... Ему вдруг страшно захотелось взять здоровенный арбуз, самый-самый большой, такой, что только и ждет, пока до него дотронутся ножом, чтобы хрустнуть и расколоться. И чтобы не кто-нибудь принес, а именно сходить, выбрать самому. Арбузы выбирать Рустам любил и умел. Тут тонкостей много. И корка должна желтизной тронуться, и хвостик должен быть сухой, и звук у спелого арбуза совсем не такой, что у зеленого, недозрелого. Скамейка, где он сидел, стояла на тенистой аллее. По бокам росли старые раскидистые деревья, прикрывая от палящего солнца. Дальше за воротами была улица, тоже тихая и тенистая и только откуда-то издалека еле-еле доносился шум проезжавших трамваев. Зачесалась рука, будто муравей пополз. Рустам инстинктивно дернулся его смахнуть, но правая рука ткнулась в пустой рукав, конец которого был заправлен в карман госпитальной пижамы. Левой руки не было. Трудно привыкнуть, а привыкать надо... Опершись на палку, Рустам поднялся и, подволакивая не совсем удачно зажившую ногу, подошел к воротам, постоял немного, а затем поковылял обратно и свернул влево. Ходить он начал недавно. Мог и раньше, просто стеснялся, — жгла досада, — из палаты он почти не выходил, лежал пластом. Теперь стал понемногу привыкать и старался разрабатывать ногу, ходить, а заодно и госпиталь осматривал. Сюда он еще не забредал. Аллейка привела к кирпичному зданию с массивными, старой кладки стенами и подвалом-ледником с висячим замком. Рядом, у дощатого забора, стояли штабелями большие одинаковые некрашеные деревянные ящики. Из подвала доносился какой-то неприятный душок. Рустам поначалу не разобрал что это за запах. Потом понял... Ночью он частенько просыпался, когда через ворота в госпиталь заезжали крытые грузовики. Ночами они ездили в одно место — на военный аэродром в Тузель. Самолеты, привозившие убитых, прилетали всегда ночью. Так же ночью, тайком, их везли сюда, в морг. Всегда ночью, всегда в крытых машинах, чтоб никто не видел. Прибытие этих рейсов не было секретом лишь для местных фарцовщиков, неизменно крутившихся вокруг всех прибывавших из Афганистана рейсов и пытавшихся скупить по дешевке чеки Внешторгбанка. Фарцовщикам было все равно, — прилетели ли из Афганистана командировочные или отпускники, прилетели ли раненые, или сопровождающие привезли убитых из своей части. Ко всем выходившим из самолета фарца лезла с одним и тем же вопросом: «Чеки есть?» С другой стороны здания четверо солдат, раздевшись по пояс и сняв сапоги, носили в ведрах воду, заливая ее в поставленные на табуретки здесь же на лужайке цинки. — На кой ляд вы это делаете? — поинтересовался Рустам. — Так эти ж цинки на кустарном заводике клепают. Пайка плохая. Приходится вот проверять, да кое-где паять, — ответил один из санитаров. — А то, если швы плохие, — запах. Гной протекает. — А сюда что, не в цинках привозят? — Зимой, говорят, еще просто так возили. В простыни заворачивали. А сейчас вот цинки про запас готовим. Потом вон в те ящики с опилками и самолетами туда возят. А оттуда уже полные прилетают. — И много? — Да когда как. В этот раз двадцать. Бывает больше, бывает меньше. Тут полковник маршруты по направлениям составляет и с сопровождающими по домам самолетом их развозят. — Что? Целый полковник трупы распределяет куда возить? — Это после того, как был случай, — не того в гроб положили, — перепутали. Вы ж знаете, как они на солнце распухают — не узнать. Ну а дома родители настояли, чтоб цинк вскрыть. Ну и по каким-то приметам увидели, что не их. Скандал был. После этого сюда и назначили полковника это все контролировать, — солдат долил в цинк ведро воды и пошел к крану у дома набирать следующее. Двое других как раз отходили с полными ведрами, третий нагнулся, закрыл кран пальцем и окатил их со спины. Те взвизгнули, вода видно была холодная, и, поставив ведра, бросились к нему. Он еще раз брызнул, не подпуская их близко, и кинулся удирать, а ребята весело погнались за ним, свалили и начали бороться, а потом все вместе растянулись загорать на траве. Что с них возьмешь? Восемнадцать лет, — пацаны... Рустам медленно, стараясь поосторожнее ступать на раненную ногу, прошел обратно к алее и присел на скамейку, задумавшись. — Когда ж это все началось? Почему? — который уж раз задавал он себе этот вопрос. — Когда ж это все началось? — Да, наверное, в тот сентябрьский день. Или тогда еще можно было что-то изменить? *** В Кабуле тогда было куда жарче, чем сейчас в Ташкенте. Хотелось залечь где-нибудь в тени, поставить рядом вентилятор и проваляться до вечера. До конца занятий оставалось еще два часа, но Рустам был свободен и сидел у окна на подоконнике, просматривая свой самодельный словарик. В военном училище «Харби пухантун» он работал переводчиком у советников, и если раньше и имел небольшой акцент, то теперь никто не смог бы сказать, что он иностранец. Вот только, когда приходилось объяснять устройство техники и вооружения, случались трудности. Иной раз он вынужден был заменять неизвестное слово жестом, а то и рисовать. Оттого и начал свой словарь составлять, — вещь нужная, ох как нужная! Всегда пригодится. Казалось бы, что тут сложного? Но это только сначала так кажется. Бывает и знаешь, что какое-то слово означает, а на другом языке ну никак не выразишь, — не то выходит. В коридорах было тихо и пусто. В аудиториях шли занятия. Рустам перебирал листочки черновиков, записывал в блокнот начисто, подчеркивал, опять записывал и настолько увлекся своим занятием, что не заметил, как на скамейке у окна присели два афганских офицера. Донесшийся разговор заставил его прислушаться. — Ты за кого? За Тараки или за Амина? — Странные вещи спрашиваешь! Ведь товарищи Нур Мухаммад Тараки и Хафизулла Амин, как два брата, верные соратники! — Я ведь твой друг! Что ты со мной говоришь, как на собрании? Боишься что ли? Но ведь надо решать! Тараки завтра возвращается, прилетает... Надо решать! — Понимаешь, Исматулла... У Рустама от неожиданности выпал из рук словарик, громко шлепнувшись на пол. Офицеры испуганно оглянулись. Увидев, что рядом не афганец, а «шурави» («советский»), успокоились, но все же встали и пошли в сторону боксов с техникой. А Рустаму теперь было не до словарика. Ничего себе история! Расскажи ему такое кто из своих, — ни за что бы не поверил! Но сегодня не первое апреля, — сентябрь на дворе. И разговор он слышал своими ушами, Рустам встал, почувствовал дрожь в руках и опять сел. Одно дело прочесть о готовящемся перевороте в книге, а другое узнать так вот, — самому. Хотелось с кем-нибудь поговорить, посоветоваться. Вот только с кем? Кому о таком расскажешь? А если он их все-таки неправильно понял? Здесь дело нешуточное! Так он тогда никому ничего и не сказал. Может быть, надо было?.. *** Нур Мухаммад Тараки возвращался в Кабул в приподнятом настроении. Он казался себе фигурой все более влиятельной и значительной. Завершившаяся на Кубе шестая конференция глав государств и правительств неприсоединившихся государств, прошла великолепно. Там, в Гаване, он был отнюдь не на последних ролях. А как тепло его принимали потом в Советском Союзе! Сколько с ним беседовал сам Леонид Ильич? Мягкий человек, любезный. Правда, здоровье видно сдает, но ведь годы... Приятно было не только то, что удовлетворены все просьбы о помощи, но и то, что на русском языке готовится к публикации серия его книг. Ценят его творчество, знают. Скорость почти не ощущалась. Медленно плыли внизу горные хребты. Горы, горы, голые безлесые скалы... Только когда самолет пошел на снижение, уже перед самым Кабулом, показалась зелень садов и полей. Бедная, отсталая страна. Но это Родина. И где бы ни был, сюда тянет больше всего на свете. Он сделает эту страну развитой и цветущей. Люди глупы. Цепляются за традиции, за ислам. Каждый стремится урвать хоть малый кусочек, но себе. Не понимают, что вместе трудиться лучше. Своего же блага не понимают! Он помнил, как радостно встречал Афганистан апрельскую революцию. По всей стране катила счастливая розовая волна. Ведь совсем недавно!.. В последние же месяцы из провинций приходили все более тревожные сообщения — почти везде возникали банды. Но ничего! Он не пойдет ни у кого на поводу! Заставит делать по-своему, как надо. Сил хватит! И не только своих. Советский Союз поможет. Один советский батальон уже прикрывает столичный аэропорт. Скоро будет больше, надо просить ввести две-три дивизии. Тогда с бандами будет мигом покончено. Сил хватит! Под крылом самолета показалось здание крепости — прямоугольник высоких серых стен с башнями по углам и над входом. В центре звездой расходились в стороны мрачные тюремные корпуса. Да, Пули-Чархи это не курорт! Некоторые чистоплюи начали говорить, что он слишком быстро хочет добиться перемен, слишком многих карает. А Ленин что, не карал? Им бы только говорить, да мечтать о революции, а как до дела доходит, так они в кусты! — Партии, дескать, все раздавил, хуже, чем Дауд! А Ленин что, не все партии раздавил? Может, какую-то, хоть одну, кроме своей, оставил? — Ишь! Не нравится им, что «парчандистов» стреляю, ведь вместе революцию делали! Но революция не останавливается, не должна останавливаться на полпути! Да, это Абдул Кадыр, «парчандист» первым сообщил о победе апрельской революции на дари и стал первым министром обороны. (В Афганистане было два государственных языка — пушту и дари. Все важнейшие постановления произносились и печатались на двух языках. Примечание автора.) Но тогда он был с нами! А когда начал возражать, мешать, разве можно было считаться с былыми заслугами? Ведь он стал мешать революции! Вот и сидит сейчас здесь, в Пули-Чархи... Народ у нас темный. Ему не метаться надо, а один голос слушать! Когда речь о благе народа идет, иначе нельзя! Тут даже подлость допустима. И в России ведь в революцию сначала не одни большевики в правительство входили, — эсеры тоже, а где они сейчас? Их нет, а Советский Союз живет, и вот каких высот достиг! Вот с кого надо пример брать — с Ленина! *** Самолет коснулся взлетной полосы, и покатил к зданию аэропорта, украшенному гирляндами цветов и транспарантами. Тараки вышел на трап, помахал встречавшим рукой. Думал ли он каких-нибудь два года назад, что его будет встречать цветами и портретами весь Кабул? Улыбаясь, он сошел по трапу вниз, обнял расплывшегося в улыбке Хафизуллу Амина, затем других встречающих, принял гирлянду живых цветов и по ковровой дорожке, мимо ликующих лиц, мимо летящих под ноги цветов, уверенно зашагал вперед. Кортеж машин двинулся к президентскому дворцу. Вокруг толпы народа, цветы, портреты. Где-то в дальнем уголочке сознания кольнул мысль, что даже короля не встречали так пышно. Но мысль эта тут же куда-то ушла, а на стеклах машин радостно играли солнечные зайчики. Солнышко!!! Эх, хорошо!!! Тот приезд, последний приезд Тараки, Рустам не видел, но много раз видел такие приезды раньше. Он прекрасно представлял, как промчалась по шоссе мимо микрорайона кавалькада правительственных машин. (Микрорайон — застроенный с советской помощью почти такими же как в СССР пятиэтажками новый район Кабула, где жили не только афганцы, но и большинство работавших в Кабуле советских специалистов. Примечание автора.) Тогда он воспринимал это, как нечто само собой разумеющееся, — цветы, флаги, толпы встречающих... Теперь думалось по-другому... Страна то небогатая, скорее бедная. Разве на встречи да на проводы, разве на транспаранты надо деньги тратить?.. Вон, покатил «великий лидер»... Когда «великим» успел стать? Что успел, что сумел «великое» для народа сделать? Ведь полтора года всего правил, а славили на каждом шагу и по любому поводу! Хотя ведь, и у нас почти так же... Тоже портреты, куда ни плюнь! Что там портреты!.. Памятники себе при жизни ставили, города древние своими именами называли! Сколько их таких на карте? Неужели иначе нельзя? Неужели народу обязательно нужен идол, кумир, которому поклоняются, что бы он не сотворил? Почему кумирам прощают то, что ни за что не простили бы простому человеку? Есть, видно, в людях страсть молится! Может для пользы дела и надо вождю стать живой иконой? А все-таки, как же это случилось? — все думал Рустам, пытаясь представить себе сентябрьский переворот. В праздничном настроении Тараки доехал до дворца, в таком же приподнятом настроении взошел вверх по лестнице мимо стоявших по бокам старых трофейных английских пушек. Настроение омрачилось несколько позже, когда доверенные люди доложили, что Амин, видимо, счел малым для себя пост премьер-министра и хочет большего. Не только хочет, уже имеет. За время отсутствия Нур Мухаммада произошли перемены, — теперь последнее слово всегда оставалось за Амином. Ему же, Тараки, оставалась всего лишь почетно-ритуальная роль. Хитрая, скользкая штука власть! Чуть-чуть выпустишь ее из рук, и вот ты уже никто, а то, что еще вчера принадлежало тебе, крепко сжимает своими пальцами другой. В открытой борьбе тут можно только проиграть… Смириться?.. *** В тот день Нур Мухаммад так и не принял решения. Да и потом, уже приняв его, он все же колебался. Риск был велик, — он должен был отдать приказ, от которого зависело, останется ли он, Тараки, главой страны или станет никем. *** Из окна кабинета виднелась дорога, КПП, поднимающаяся по искусственным насыпям лесенка вверх ко дворцу и слева, за тополями яблоневый сад... Гнуть спину перед Амином, который так лебезил перед ним? Нет! Никогда! Тараки снял трубку телефона, задумался, положил ее, позвал адъютанта. — Пригласи товарища Амина. У меня сейчас будет советский посол. Нужно обсудить серьезные вопросы. Пусть возьмет с собой материалы по состоянию вооруженных сил и потребностям в технике и специалистах. — А если и в моей личной охране у него свои люди? — мелькнула тревожная мысль. — Пожалуй, будет лучше, если о деле узнают только те, кто его и сделает. Можно даже потом будет... Ну да это по обстоятельствам посмотрим! Таруну лучше об этом не знать. Еще голос дрогнет! Когда Тарун вышел, Тараки вызвал начальника охраны и как только тот вошел, прикрыв за собой дверь кабинета, и замер в ожидании, подошел к нему, пристально глянув в глаза, взял за плечи, и спросил: — Ты готов отдать жизнь за революцию? Готов пролить свою и чужую кровь? Готов быть со мной до конца? — Да! — коротко ответил тот, догадываясь о предстоящем приказе. — Сейчас приедет Амин. Как выяснилось, он подлый враг и шпион. Надо воздать ему по заслугам. Когда выйдет из машины, расстреляйте его. — Слушаюсь! — Все люди, которых привлечете для этого, должны находиться с Вами! Никуда не отлучаться даже на секунду, чтобы не могло быть измены! — Слушаюсь! Тараки вернулся к столу, махнул рукой, отпуская начальника охраны, и сел. — На беседу с послом Амин приедет! Тут даже эта лиса не почует подвоха. А вообще-то может! Посла то не вызвали! Вдруг узнает? Вернулся Тарун, доложив, что «товарищ Амин сейчас прибудет». — Посла пригласили? — спросил Тараки. — Не знаю. Ээ... Может быть... — растерялся Тарун. — А кто же будет знать? Немедленно позвоните в посольство и пригласите срочно приехать! Так и должен вести себя истинный государственный деятель, — удовлетворенно подумал Нур Мухаммад. — Нигде не переиграл. Даже, если и есть у Амина здесь свои люди, не догадается. А скоро все уже будет кончено. Оставалось только ждать. Тараки включил вентилятор и откинулся в кресло. На письменном столе под стеклом лежала цветная фотография, — его и Амина. Стоя на трибуне Кабульского стадиона, они принимали парад по случаю первой годовщины революции. Сам он стоял, приложив руку к голове. Правда без головного убора честь вроде отдавать и не стоило, но он ведь человек гражданский. Тараки еще раз глянул на фотографию. — Нет, пожалуй, очень даже красиво! Трибуна в красных покрывалах. По центру халькистский герб. Он, Нур Мухаммад, на верхней части трибуны. Рядом, но конечно чуть сзади, министр обороны Ватанджар и слева рядом, но конечно чуть ниже, Амин с женой. Остальные товарищи на заднем плане тоже были видны, но не выделялись. *** Как наивен бывает человек и как мало знает о своей судьбе! Решает государственные проблемы. Думает, что скоро станет не вторым, а первым человеком страны... А жить-то ему осталось ровно столько, сколько надо времени, чтобы доехать сюда... Совсем мало... — Хорошая фотография! Можно будет немного обрезать и оставить. Хотя можно и не обрезать. Все-таки память... Он думал уже не об Амине, с ним все ясно. Но вот кого поставить на его место, чтобы снова не ошибиться? И как лучше объявить о смерти? Заявить, что умер от сердечного приступа? Нет! Так нельзя, — выстрелы услышат десятки людей. Видимо лучше объявить, что совершено покушение. Похоронить надо будет с почестями... *** А все-таки дико! Двадцатый век! Дико! — подумал Рустам, пытаясь представить себе, как оно все произошло. За время работы он хоть и издалека, но не раз видел и Тараки и Амина, бывал по делам в министерстве обороны, был даже один раз на приеме в президентском дворце. Красивое здание... Мысли уносились туда, в Кабул. *** Звонок с просьбой прибыть в президентский дворец даже немного обрадовал председателя совета министров, министра иностранных дел ДРА: — Будет удобный повод решить все вопросы. И не только по состоянию вооруженных сил. Пора ясно указать Нур Мухаммаду, что он уже не у дел! Пусть себе пишет книжки, вручает награды, а серьезные вещи буду решать я, Хафизулла Амин. — Согласится? Или станет противиться? — прикидывал он. — Не станет! Характером слабоват. Да и куда ему деваться? Вся внешняя охрана — мои люди. Все министры, армия, царандой получают его указания через меня. У него только несколько человек телохранителей и все. Должен согласиться! — Объявит, что заболел, попросит снять с себя часть обязанностей. Что ж, снимем, уважим «больного» человека. И все будут довольны. — А что он еще может? К народу обратиться что ли? Даже, если и покричит у себя в доме, — никто его не услышит, а уж помочь тем более не поможет. Народ только сильных уважает! Недаром еще Абулкасим Фирдоуси писал: «Народ — это сброд и толпа обезьян, идущих туда, куда гонит тиран!» — Ну что ж, пора... *** Машины обогнули министерство обороны, бэтээр чуть отстал, но тут же выровнялся. У ворот вытянулись по струнке часовые. Водитель завернул на площадку следом за шедшей впереди машиной охраны. Адъютант выскочил и умело приоткрыл дверку черного лимузина. Амин вышел, поправил галстук и начал подниматься по лестнице. Сзади разворачивался бронетранспортер. В это время часовой на лестничной площадке неожиданно вскинул карабин. Амин метнулся в сторону, но конечно, не смог бы увернуться, если б на часового не бросился стоявший рядом адъютант Тараки — Тарун. Что-то крича, он вцепился в карабин, пытаясь вырвать его из рук нападавшего. Ему на помощь кинулись телохранители Амина. Из-за двери выскочило еще несколько человек. Грохнул выстрел, другой... Тарун упал. Амин этого уже не видел. Кубарем скатившись вниз, он вскочил в бронетранспортер. Водитель тут же дал газ. Сзади раздавались автоматные очереди вперемешку с одиночными выстрелами. Гулко ухнул гранатомет. По броне, бессильно визжа, чиркали пули. Амин с раздражением почувствовал, что от волнения у него слезятся глаза, провел по лицу рукавом и скомандовал: — В министерство обороны! Быстро! Через двадцать минут все было кончено. Обошлось без лишнего шума. Тараки сдался. *** — Рустам Сергеевич! Вы обедать будете? Рустам встрепенулся, не совсем поняв, в чем дело, и увидел Нину, жену соседа по палате капитана Хабалова, с которым лежал вместе уже два месяца. Тот был тяжелый и Нина, примчавшись сюда аж из Харькова, первый месяц от него вообще не отходила, дежурила днем и ночью, меняясь только на часок с женою Коли Савченко, чтобы сбегать купить продуктов, приготовить что получше. Хабалов сейчас шел на поправку. А вот Коля Савченко, видно, уже не жилец... Выписали, комиссовали, но долго ли протянет, хоть и молодой? Рустаму почему-то особенно запомнились глаза жены Савченко, Ирины. Старые заплаканные глаза двадцатилетней девчушки. У Нины поначалу тоже такие были. Сейчас не узнать. Совсем не то! Вон даже смеется порой. — Да, Нина, сейчас пойду. Задремал я маленько. — Я там вашу порцию тарелкой прикрыла, чтоб не остывала. На тумбочке поставила. Вам в городе ничего не нужно? Я сейчас туда. — Глянь, может, открытки, если симпатичные будут, то купи штук пять. И конверты, тоже какие-нибудь такие, с цветочками. Мне домой послать надо. — Может еще что-нибудь нужно? Вы не стесняйтесь. — Да нет, Нина, спасибо, — поблагодарил ее Рустам и заковылял к себе в палату. Так, палочку вперед, теперь ногой... Аккуратно, чтоб не кольнуло в стопе, на пяточку, на пяточку. Теперь подтянуть другую ногу и опять палочку вперед... Надо учиться, надо жить... Пройдя по заставленному кроватями коридору, — мест не хватало, солдаты лежали где только можно, Рустам открыл дверь палаты. Дверь, шесть коек, четыре тумбочки одно окно. У койки Юры Воробьева на стене был приколот сплетенный из крашенных шлангов от капельниц забавный длинноухий заяц. Все уже спали. Рустам, поев, отнес грязные тарелки и тоже прилег. Заскрипела проволочная сетка кровати. Громко ж скрипит, зараза! Одеяло Рустам откинул, но долго натягивал простынь, пытаясь удобнее устроиться на правом боку. Пальцы ног ткнулись в приятно-холодные прутья спинки. Тело блаженно расслабилось. Сегодня он находился больше обычного, устал. Спать пока не хотелось, думать о будущем тоже... Рустам потянулся, открыл тумбочку, достал общую тетрадь. Завел он ее еще в Кабуле. Записывал интересное, клеил вырезки — тут были и из «Хакикате сарбоз», и из «Джаванон», и из наших «Правды», «Известий», «комсомолки». («Хакикате сарбоз» — афганская газета «Путь солдата». «Джаванон» — афганская газета «Юность». Популярную в то время в СССР газету «Комсомольская правда» между собой люди обычно называли тогда «комсомолкой». Примечание автора.) После ранения вести тетрадь он бросил, — не до нее было, лежала в чемодане с вещами, который привезли ему в госпиталь, но потом как-то взял, вынул, хотел опять что-то записать, да так и оставил. Он вновь заскрипел сеткой кровати, приподнявшись и подсовывая под плечо подушку, чтобы облокотиться, начал листать страницы... Первые дни апрельской революции: сгоревшая БМП на площади, толпы ликующих людей, приветствующие свержение опротивевшего коррумпированного режима президента Дауда... *** — «30 апреля 1978 года — Нур Мухаммад Тараки назначен председателем Революционного Совета, премьер-министром ДРА (Демократической республики Афганистан)». — «1 мая 1978 года — объявлен состав первого правительства ДРА: — Бабрак Кармаль — заместитель премьер-министра; — Хафизулла Амин — заместитель премьер-министра, министр иностранных дел; — майор Мохаммад Аслам Ватанджар — заместитель министра обороны, министр коммуникаций; — полковник Абдул Кадыр — министр национальной обороны; — Нур Ахмад Нур — министр внутренних дел; — Дастаджир Панджшери — министр образования; — Султан Али Кештманд — министр планирования; — Сулейман Лаек — министр радио и телевидения; — доктор Салех Мохаммад Зерай — министр сельского хозяйства; — Абдул Керим Месак — министр финансов; — Мохаммад Хассан Барек; — министр информации и культуры; — Абдул Хаким Шараи — министр юстиции; — доктор Анахита Ратебзад — министр социального обеспечения; — Абдул Кудус Горбанди — министр торговли; — инженер Мохаммад Исмаил Данеш — министр шахт и промышленности; — инженер Мохаммад Рафи — министр общественных работ; — Поханвал Мохаммад Мансур Хашеми — министр водных ресурсов и энергетики; — профессор Махмуд Суума — министр высшего образования; — Низамутдин Тахзиб — министр по делам пограничных территорий». Президент и девятнадцать министров, двадцать соратников. Первое революционное правительство... *** Еще несколько вырезок... Встречи, митинги... лозунги... «Энтузиасты едут в дальние кишлаки обучать неграмотных...» «Декрет об освобождении крестьян от гнета эксплуататоров», «Декрет о культуре племен и национальностей Афганистана...» Декреты, декреты, портреты... Вроде бы все еще хорошо, но портреты он уже перестает подклеивать, — портреты в афганских газетах все чаще повторяются... А вот уже и «первый звонок», предупреждающий о начавшейся борьбе за власть, — едут послами Бабрак Кармаль, Нур Ахмад Нур, Анахита Ратебзад. Когда министры назначаются послами, это говорит о многом... *** Листать страницы одной рукой было неудобно, и, чтобы они не захлопывались, Рустам начал вставлять между ними расческу. *** 27 ноября 1978 года — Пленум ЦК НДПА: «...консолидация нерушимой связи НДПА и трудящихся», «...ярко сориентировал народно-демократическую партию Афганистана на социалистический лагерь в борьбе против империализма», «...пролетарский интернационализм...», «...блистательное руководство товарища Нур Мухаммада Тараки...» и, наконец «...семь членов ЦК и двух членов Революционного военного совета: 1. Бабрака Кармаля 2. Нур Ахмад Нура 3. Султан Али Кештманда 4. доктора Анахита 5. Махмуда Барьялай 6. Вакиля 7. доктора Наджиба 8. Кадыра 9. Рафи за активную подрывную деятельность, направленную против великой апрельской революции Демократической Республики Афганистан и нашей героической партии и ввиду того, что шестеро из них (Абдул Кадыр, Султан Али Кештманд и Мохаммад Рафи уже были арестованы) не прибыли, чтобы отчитаться перед народом за свои деяния, исключить из НДПА.» «Четыре товарища: 1. Низамутдин Тахзиб 2. Маджида Сарбуланд 3. Сарвар Уреш 4. Фида Мохаммад Дехнешин за их причастность к конспиративной деятельности выводятся из состава членов ЦК НДПА, но оставляются членами партии на «пробный период». *** — Сколько ж это министров? — начал прикидывать Рустам. Так... Раз, два, три, четыре... Получилось семь из девятнадцати. — Да! Резко. Хотя... Сколько у нас тех министров, что у Ленина в первое правительство входили, расстреляно было?.. Нет! Там, в Кабуле, пожалуй, еще мягко. У нас в свое время куда больше голов срубили... Он перевернул страницу. *** 27 марта 1978 года «великий революционный лидер Афганистана, Генеральный секретарь ЦК НДПА, председатель Революционного военного совета на внеочередной сессии Революционного военного совета назначил заместителя премьер-министра, министра иностранных дел Хафизуллу Амина премьер-министром Демократической Республики Афганистан. Назначение получило горячую поддержку членов Революционного военного совета, и было встречено аплодисментами». *** — А Сталин когда Генеральным секретарем был назначен? — задумался Рустам, — в 1922, а в 1923 Ленину уже не всегда давали работать с документами — «берегли». Хотя черт его знает, как там на самом-то деле было? Может действительно думали, что так лучше? *** 11.30 21 апреля 1979 года «... великий вождь афганского народа, Нур Мухаммад Тараки получает членский билет №1 народно-демократической партии Афганистана. Билет вручает товарищ Хафизулла Амин». *** И снова еще несколько заметок об успехах в строительстве, в развитии животноводства, в здравоохранении и вот уже несколько вырезок из афганских газет, но не обычным типографским шрифтом, а фотографии листов, исписанных от руки мелкой арабской вязью... Подчерка писавших были не очень разборчивы, пришлось прищуриться. Рустам еще раз перечитал эти строки, не так давно заполнявшие все кабульские газеты, обсуждавшиеся на собраниях, зачитываемые дикторами радио и телевидения — «выдержки из написанных собственной рукой признаний в конспиративной деятельности» генерал-лейтенанта Шахпура Ахмадзая, Султан Али Кештманда, Абдул Кадыра, Мохаммада Рафи, «полученные в ходе перекрестного допроса». Интересно все же, насколько похоже на нас! — 1934 год. Покаянные речи Каменева, Зиновьева, Рыкова, Бухарина... Есть, конечно, местная специфика, но до чего ж напоминает!.. Рустам перелистнул еще несколько страниц и вновь остановился, вчитываясь... *** «Правда» 9 октября 1979 года, пятая страница. Заметка сама по себе небольшая, неброская, но весьма непростая: «Расширятся университет» Соб. корреспондент «Правды» Л.Миронов. «Нангархарский университет, расположенный в Таруншехре (бывший Джелалабад), — самый крупный периферийный ВУЗ Афганистана. После апрельской революции расширен путем создания инженерного, сельскохозяйственного и гуманитарного факультетов. В начавшемся новом учебном году к занятиям приступили более тысячи студентов, а к концу пятилетки в 1984 году, их численность превысит 5,5 тысячи...» *** Почему вдруг Джелалабад стал Таруншехром, корреспондент рассказывать не стал, сочтя видно, что кому надо об этом знать, тот и так знает… Ведь если рассказать о подвиге майора Таруна, то пришлось бы рассказывать и о кровавой разборке между двумя «братскими» лидерами. *** Следующая заметка, вырезанная из «Известий» за 10 октября 1979 года, была и вовсе малюсенькая: «9 октября, в результате серьезного заболевания, которое длилось уже в течение некоторого времени, умер бывший председатель Революционного военного совета ДРА Нур Мухаммад Тараки». *** Когда ж заболел этой «длящейся некоторое время болезнью» Нур Мухаммад Тараки, сын небогатого дехканина из провинции Газни, Назар Мухаммада? Нет, не в июле 1917, когда появился на свет, болезнь эта в его случае не наследственная. Наверное, и не тогда, когда пятилетним мальчишкой ему пришлось пасти чужих овец, не тогда, когда работал рассыльным в Кандагаре, не тогда, когда служил клерком в Бомбее и не тогда, когда написал свой первый рассказ. А вот что болел, так это точно! И болезнь эта, болезнь упоения властью, оказалась очень заразная... *** В Кабуле не принято делать окон, выходящих на улицу. Дома чаще окружены высокими и толстыми глиняными дувалами. В одном из таких домов и провел свои последние несколько дней бывший Председатель Революционного Военного Совета, — в небольшой комнате, где стояла кровать и столик. В министерствах, в школах, в солдатских казармах по-прежнему висели его портреты, активисты конспектировали его «выдающиеся» речи, а здесь немногочисленные, но бдительные часовые «заботились» о том, чтобы он не покинул своего жилища. «Верный друг и соратник» товарищ Хафизулла Амин решал судьбу бывшего вождя. — Объявить о раскрытии заговора? — Нехорошо... Оставить в живых, дать третьестепенную должность? — Опасно... Раскритиковать за «допущенные ошибки»? — Внизу многие не поймут. Да и опасно... — А если не ругать? Если оставить? Не его, конечно, а портреты? Пусть себе висят! Как-никак первый... *** Дверь, четыре стены, выходящее во двор окно, койка, стол, куча свободного времени и мысли, множество мыслей, — о себе, о Родине, о жене, о друзьях и врагах, о своих и чужих успехах и ошибках. Все что осталось — это ждать и думать... Однажды, еще мальчиком. Тараки видел, как забивали охромевшего коня. Тот ржал, метался, чуя неладное. Лошади умные создания, совсем не то, что овцы или коровы. Коня загнали в узкий дощатый загон с заляпанными кровью стенками и полом, закрыли перегородку, но что-то замешкались. Бойня была крытая. Со света там, внутри, было темно, и конь все тянулся головою назад. Может, пытаясь вырваться, а может, стремясь дотянуться, потрогать напоследок падавший сквозь узкое оконце солнечный луч. Так и не дотянулся... Эти дни Нур Мухаммаду часто виделся загнанный на бойню конь, отчаянно тянущий морду к свету. Человек не конь, но что может человек, когда никто не слышит его слова, никому не нужны его знания, когда стены, решетки и запоры сильнее его рук? Мучило чувство неуверенности, — а тем ли путем шел? Ведь так же сидели и ждали своей участи в Пули-Чархи, да и не только там, в стране ведь много тюрем, другие люди — те, кто пытался возражать ему и тем, кто претворял его волю. Те люди тоже о чем-то думали, кого-то любили, что-то знали и хотели жить, а их выгоняли прикладами и ставили к стенке. По одному и помногу сразу. И что тогда могли значить их мысли, их чувства, ведь пулям все равно, что пробивать — фанерные мишени или живую плоть? Может быть, светлую жизнь надо было строить как-то иначе? Но ведь хотелось как лучше! Разве сам он не рисковал? Вспомнилось, как, будучи пресс-атташе посольства Афганистана в США, он устроил в Вашингтоне пресс-конференцию, честно рассказал о гнилости существующего режима, о всесилии феодалов. Ставший премьер-министром Дауд отозвал его назад в Кабул. — Разве он, Нур Мухаммад, не рисковал, возвращаясь обратно? Разве его не могли бросить в тюрьму? Но ведь он вернулся, и, прилетев в Кабул, даже позвонил Дауду прямо с аэродрома! Как красиво он тогда сказал: «Я Нур Мухаммад Тараки! Я только что прилетел. Куда мне идти? Домой или в тюрьму?» В тюрьму он не попал. Были неприятности, пришлось оставить дипломатическую службу, установили надзор полиции. *** Дверь, четыре стены, выходящее во двор окно, койка, стол, куча свободного времени и мысли, множество мыслей... Здесь не покажешь ораторское мастерство. Стены умеют только слушать. Возражать и спорить с собой приходится самому. А от себя не утаишь то, что можно утаить от чужих глаз и ушей. Себя видишь насквозь... Да, тогда рисковал! Но чем? Свободой? Да! Но разве что на несколько дней, от силы на несколько месяцев. Знал ведь, что надолго не посадят! Рисковал потерей работы? Да! Но ведь знал, что не останется без куска хлеба! И не остался. Да что там «без куска хлеба не остался», — если честно сказать, вообще жил совсем неплохо. Не потому ли своих противников за то же самое карал куда более сурово? Карал беспощадно. За любую попытку протеста, за малейшее несогласие. Знал, что иначе им рот не заткнуть. Знал! Но ведь хотелось как лучше для народа! Ведь хотел же! С каждой минутой Нур Мухаммад все ясней понимал, что те эффектные жесты, которые он мог позволить себе при короле Захир Шахе и при Дауде, его противники использовать уже не могли. Обиднее всего было то, что при короле, да и при тирании Дауда, люди были понятнее. Тогда было хорошо видно, кто думает лишь о карьере, кто о стране, кто «левый», а кто «правый». В те годы он не ошибался в выборе друзей, знал, кто искренне предан, знал, кто его недолюбливает, а кто просто враг. Полтора года назад он победил, пришел к власти — значит вел партию верным путем! Он заткнул рот злопыхателям, — все газеты журналы, радио, телевидение давали только правильные, нужные ему материалы. Это ведь сила! Сколько могла сделать даже одна захудалая газетенка раньше, когда он наперекор продажным писакам, клеймил в ней прогнившие порядки! Ему уже почти полтора года никто открыто не перечил. Везде восхищенные здравицы в его честь, прославление его мудрости, поклонение... И вот... Дверь, четыре стены, выходящее во двор окно, койка, стол, куча свободного времени и мысли, множество мыслей... *** Еду приносили сюда, в комнату. Нур Мухаммад не удивился, когда заскрипела и открылась дверь. Но в этот раз в комнату вошли сразу три офицера. Они немного помялись, и ничего не говоря, двинулись вперед. Тараки встал, поняв, что должно произойти дальше, снял с руки часы, положил на стол. Затем вынул из кармана оставшиеся деньги (бумажник у него не забрали), тоже положил на стол и, посмотрев на вошедших, попросил: «Передайте жене!» Офицеры, переминаясь с ноги на ногу, кивнули. Тараки обернулся к окну. День был хороший. Солнышко! Так хочется жить! Может быть, и сейчас все решат несколько минут? Может быть, кто-то уже рвется к нему на помощь? Один из офицеров толкнул Нур Мухаммада на койку, другой сел, обхватив его за ноги. Тараки закрылся руками, пытаясь вырваться, сначала тихо, а потом громче срывающимся голосом стал просить: — Не убивайте! Ему завернули руки, начали душить. Видимо, с непривычки получилось не сразу, пришлось повозиться. Закопали его тихо, на пустыре. А по всему Афганистану, и в правительственных учреждениях и во всех солдатских казармах, все так же висели его портреты. Его, товарища Нур Мухаммада Тараки, товарища Хафизуллы Амина, ну и где нужно, ряда других, менее известных товарищей... *** Рустам долго вглядывался в маленькую газетную вырезку: «9 октября, в результате серьезного заболевания, которое длилось уже в течение некоторого времени, умер бывший председатель Революционного военного совета ДРА Нур Мухаммад Тараки», — думая про себя, — Средневековье!.. |
|
2007 |
 |
 |
 |
 |
 |