• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

1. Милый крошка

Его матери, м-сс Ричард Тьюлер, понадобилось двадцать три часа, чтобы произвести своего единственного сына на свет. Он вступил в мир несмело, как робкий купальщик входит в воду — не головой, а ногами вперед, а такой дебют всегда связан с неприятностями. Вообще сомнительно, появился ли бы он когда-нибудь в этом жестоком мире, если бы не господствовавшая в конце викторианского периода крайняя неосведомленность относительно так называемых предохранительных средств. Никому неохота была родить детей — если только к этому не было сердечного влечения, — но их все-таки рожали. Было известно, что существуют какие-то средства, но, расспрашивая о них, приходилось помнить, что в таких делах необходима осторожность, и врачи тоже помнили об этом и намеренно не понимали робких намеков и наводящих вопросов пациента. В то время Англия в этом вопросе сильно отставала от Полинезии… Обходись, как знаешь, — и сколько бы вы ни старались, рано или поздно вы должны были влипнуть.

Но таково сердце женщины, что Эдвард-Альберт Тьюлер и суток не провел в этом полном опасностей мире, как мать уже страстно полюбила его. Ни она сама, ни ее супруг не хотели его прежде. Но теперь он стал вдохновляющим средоточием их жизни. Природа сыграла с ними шутку: она застигла их врасплох — и вот совершилось чудо.

Если м-сс Тьюлер всю преисполняла любовь, ею до сих пор не испытанная, то м-ра Тьюлера в равной степени распирала гордость. Он был опытным реставратором и служил в фирме "Кольбрук и Махогэни" на Норс-Лонсдейл-стрит, куда выходил длинный ряд витрин, заставленных очаровательным китайским и копенгагенским фарфором, венецианским стеклом, произведениями Веджвуда и Спода, изделиями Челси, всякой старинной и современней английской посудой. Он приходил откуда-то снизу в зеленом суконном фартуке, внимательно осматривал вещь и давал осторожный совет; склеивал незаметно, заполнял трещины и в случае надобности скреплял осколки — необычайно искусно. Он привык иметь дело с нежными, хрупкими предметами. Но ни разу в жизни не случалось ему держать в руках такой хрупкий и нежный предмет, каким был Эдвард-Альберт в младенческом возрасте.

И это чудо создал он! Он сам! Он держал его на руках, дав честное слово, что ни в коем случае не уронит его, и дивился совершенству своего создания.

У создания были волосы, темные волосы, необычайно мягкие и тонкие. Зубов не было, и круглый рот выражал простодушное изумление, смешанное с досадой, но зато нос — переносица, ноздри — весь отличался тончайшей отделкой. И руки у него были, настоящие руки с ноготками — на каждом пальце аккуратный миниатюрный ноготок. Один, два, три, четыре, пять пальцев. Крошечные — но все пять. И на ногах — тоже. Все как полагается.

Он обратил внимание жены на это, и она разделила его торжество. Втайне оба сомневались, мог ли кто-нибудь еще создать столь совершенное произведение. При желании по этим рукам можно было предсказать судьбу малыша. Они вовсе не были плоские и гладкие: на них уже обозначались все линии и складки, известные хиромантии. Если бы присказка про сороку-воровку никому не пришла в голову до м-сс Тьюлер, я думаю, она выдумала бы что-нибудь в этом роде сама. Она как будто никак не могла освоиться с мыслью, что у Эдварда-Альберта в возрасте одной недели столько же пальцев, сколько и у его отца. А позже, еще через несколько недель, когда она сделала вид, будто хочет откусить и съесть их, она была осчастливлена первой, не вызывающей никаких сомнений улыбкой Эдварда-Альберта Тьюлера. Он загугукал и улыбнулся.

Гордость Ричарда Тьюлера принимала разные формы, и обличья — в зависимости от того, с кем он имел дело. Управляющий Кольбрука и Махогэни, Джим Уиттэкер — он был женат на Джен Махогэни, — узнал о великом событии.

— Как здоровье мамаши Тьюлер? — спросил он.

— Все слава богу, сэр, — ответил м-р Ричард Тьюлер. — Мне сказали, он весит девять фунтов.

— Недурно для начала, — заметил м-р Уиттэкер. — Потом он немножко сбавит, но это не должно вас тревожить. Фирма подумывает о серебряной кружке. Если у вас нет других крестных отцов на примете. А?

— Такая ч-ч-честь! — произнес м-р Тьюлер, потрясенный.

Среди складских служащих и приказчиков он держался со скромным достоинством. Они пробовали балагурить.

— Значит, двойни не получилось, как вы рассчитывали, мистер Тьюлер? — спросил старый Маттерлок.

— Первый образчик, — ответил м-р Тьюлер.

— Не скоро раскачались, — продолжал Маттерлок.

— Лучше поздно, чем никогда, папаша.

— Вот то-то и оно, сынок. Теперь ты знаешь, как это делается, так будь осторожен, не переусердствуй. Главное, не превращай это в привычку.

— Надо же, чтобы род продолжался, — ответил м-р Тьюлер.

М-р Маттерлок прервал упаковку, которой был занят, чтобы сразить м-ра Тьюлера одним взглядом. Он произвел оценку возможностей м-ра Тьюлера, выразил сомнение в его здоровье и красоте, изумился его самонадеянности…

Счастливый отец был неуязвим.

— Ладно, ладно, старый Мафусаил. Поглядел бы ты на моего малыша.

Шэкль, которого прозвали Сопуном за дурную привычку, от которой он никак не мог освободиться, многозначительно подмигнул Маттерлоку и утерся рукавом.

— Знаешь, что ты должен сделать, Тьюлер? Пошли об этом объявление в "Таймс" — в отдел рождений, браков и смертей. Именно в "Таймс", никуда больше. "У м-сс Тьюлер родился сын, — цветов просьба не присылать". Только всего. И адрес… Уж я знаю, что говорю. Один сделал так. Тиснул две строчки в "Таймсе", и сейчас же со всех концов страны посыпались к его половине образцы продуктов, и напитков, и лекарств, и всякой всячины — для малыша и для нее самой. Укрепляющие средства и всякое такое. Помнится, была там даже бутылка особенно питательного портера. Подумай только! И всего этого — не на один фунт.

М-р Тьюлер задумался было над этой возможностью. Но тотчас отверг ее.

— Миссис Уиттэкер может увидеть, — сказал он. — Сам-то, может быть, только посмеялся бы, а она не из таких — сочтет вольностью.

Но, возвращаясь в тот вечер к себе домой в Кэмден-таун, он поймал себя на том, что напевает: "У миссис Ричард Тьюлер родился сын, у миссис Ричард Тьюлер родился сын". Он перебрал в памяти все подробности разговора и решил, что ему удалось одержать верх над старым Маттерлоком. Хотя, конечно, правильно, что превращать это в привычку нельзя.

Но все-таки когда-нибудь может понадобиться, чтобы было кому донашивать одежду Эдварда-Альберта. Дети растут так быстро, что вырастают из своей одежды, не успев и наполовину износить ее. Он слышал об этом. Одевать двоих не дороже, чем одного, — двоих, а в крайнем случае даже и троих. Но не больше. "У м-сс Ричард Тьюлер родился сын". Что сказал бы на это старый Маттерлок? Еще одного — в пику ему. Эта мысль воодушевила м-ра Тьюлера, вызвала в нем прилив семейных чувств, и, когда он пришел домой, м-сс Тьюлер отметила, что никогда еще он не был так нежен.

— Нет, нет, повремени немного, мой Воробышек, — заметила она.

Она не называла его своим Воробышком уже много лет.

Эта мысль приходила им в голову и впоследствии, особенно после того, как в результате случайной инфекции температура у Эдварда-Альберта поднялась до 104,2 по Фаренгейту.

— Подумать только, что эта кроватка могла опустеть! — сказала м-сс Тьюлер. — Что это было бы?

Но необходима осторожность, и вопрос надо обсудить со всех сторон. К тому же спешить незачем. Нельзя действовать очертя голову. Не обязательно сегодня, успеется и через неделю или через месяц. "Сам" очень мило отнесся к Эдварду-Альберту, но разве можно предвидеть, как будет истолкован твой поступок.

— Безусловно, это можно понять так, что мы выманиваем у них еще одну серебряную кружку, — говорил м-р Ричард Тьюлер. — Об этом тоже надо подумать.

В конце концов Эдвард-Альберт Тьюлер так и остался единственным ребенком. Самая возможность иметь маленького брата или сестру исчезла для него с внезапной смертью отца, когда мальчику было четыре года. М-р Ричард Тьюлер переходил улицу возле станции метро в Кэмден-тауне, и только прошел позади автобуса, как увидел перед собой другой автобус, шедший навстречу, прямо на него. М-р Тьюлер мог бы проскочить, но остановился как вкопанный. Не благоразумней ли податься назад? Необходима осторожность. И в то же мгновение — пока он колебался, как лучше поступить, — огромная машина, стараясь обойти его сторонкой, забуксовала и сбила его с ног.

К счастью, он так хорошо застраховал свою жизнь, взяв после рождения Эдварда-Альберта новый полис, что в общем жена и сын оказались даже в лучшем положении, чем когда он был жив. Он был членом одного похоронного общества, так что его похоронили в высшей степени пристойно — печально и торжественно. Кольбрук и Махогэни закрыли все свои витрины траурными ставнями (обычно употреблявшимися в дни погребения царственных особ); шестеро складских служащих, в том числе Маттерлок и Шэкль-Сопун, были отпущены для участия в похоронах, а Джим Уиттэкер, знавший, что Тьюлер незаменим и уже много лет тому назад должен был бы получить прибавку, прислал самый большой венок белоснежных лилий, какой только можно было достать за деньги. Приказчики тоже прислали венок, и, к удивлению м-сс Тьюлер, то же самое сделал ее шотландский дядя; правда, его венок был довольно жалкий — из иммортелей — и выглядел как-то странно, точно подержанный.

Это ее заинтриговало. Почему он вдруг прислал этот венок? Откуда он его взял, она никак не могла догадаться. А дело было так: дядя сделал это ценное приобретение за несколько месяцев перед тем, когда распродавал за долги имущество одной из своих жилиц, вдовы владельца похоронного бюро. Он взял его себе потому, что больше нечего было взять, но возненавидел его, как только повесил на стену в столовой. При виде его ему лезли всякие мысли в голову. Он боялся, что этот предмет украсит его собственные похороны. Вдова гробовщика была смуглая уроженка шотландских гор, ясновидящая. И она прокляла его. Прокляла, хотя он только взял то, что ему следовало получить. Может быть, и венок ее заклятый? Как-то раз он кинул его в мусорный ящик, но на другой день мусорщик принес его обратно, да еще — подумать только! — потребовал целый полпенни в награду. Он не знал, куда его запрятать, у него началось несварение желудка и тягостное предчувствие все усиливалось. Смерть племянника указала выход из положения. Отсылая венок, он не чувствовал, что теряет что-то; нет, он освобождался от угрозы. Он сбывал страшную вещь туда, откуда она уже не могла вернуться.

Но м-сс Тьюлер вообразила, что в глубине души он, наверно, испытал проблеск какого-то чувства долга по отношению к единственной оставшейся у него в живых родственнице. Эта мысль послужила ей пищей для мечтаний, и через некоторое время она написала длинное-длинное благодарственное письмо, в котором рассказала о том, какой Эдвард-Альберт замечательный, как она безраздельно предана этому маленькому существу, какие трудности ожидают ее впереди и так далее. Старик не нашел достаточных оснований тратить почтовую марку на ответ.

На похоронах, которые происходили при сырой и ветреной погоде, м-сс Тьюлер была увешана таким количеством крепа, что казалось удивительным, как столь слабое существо выдерживает все это на себе. Длинные ленты развевались вокруг нее, похожие на щупальца, и производили внезапные, почти кокетливые наскоки на совершающих церемонию церковнослужителей, трепля их по щекам и даже обвиваясь вокруг их ног. На Эдварде-Альберте был черный бархатный костюмчик с кружевным воротничком а-ля лорд Фаунтлерой. Он впервые надел штаны. С неподдельной радостью предвкушал он свое освобождение от девчачьих платьев в клеточку, как ни печален был повод, с которым была связана эта перемена. Но оказалось, что штаны скроены довольно непродуманно и при каждом движении угрожают разрезать его пополам. Жизнь неожиданно превратилась в долгую безрадостную перспективу быть рассеченным надвое, и он горько плакал от обиды и боли — к умилению всех присутствующих.

Мать его была глубоко тронута этим проявлением рано пробудившейся чувствительности: она боялась, что он станет глазеть по сторонам, задавать неуместные вопросы и всюду показывать пальцем.

— Теперь ты у меня один на свете, — рыдала она, сжимая его в объятиях и увлажняя его лицо страстными поцелуями. — Ты — вся моя жизнь. Теперь, когда его нет, ты будешь моим Воробышком.

Сперва она думала совсем не расставаться с трауром, подобно обожаемой королеве Виктории, но потом кто-то заметил ей, что это может произвести мрачное впечатление на юную душу Эдварда-Альберта. И она уступила, ограничившись на те недолгие годы, которые ей еще оставалось прожить, черным, белым и розовато-лиловым.