• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

Очерки истории Европы от Пиренейского мира тысяча шестьсот пятьдесят девятого года до тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года

Первое замечание, которое я сделаю об этом третьем периоде новой истории, таково: подобно тому, как честолюбие Карла Пятого, сосредоточившего в своих руках огромную мощь Австрии, и беспокойный нрав, жестокость и фанатизм Филиппа Второго были главным предметом забот и внимания государственных советов Европы в первом периоде, подобно тому, как честолюбивые замыслы Фердинанда Второго и Третьего, стремившихся ни много ни мало как к уничтожению протестантизма и под этим предлогом — к ограничению германских свобод, были предметом таких же забот и внимания во втором, так сопротивление растущей мощи Франции или, точнее, чрезмерному честолюбию дома Бурбонов составляло стержень европейской политики на протяжении большей части нынешнего периода. Замысел создания мировой империи приписали Карлу Пятому, как только он представил доказательства своего честолюбия и ума. Тот же замысел был приписан Людовику Четырнадцатому, как только он почувствовал собственную силу и слабость своих соседей. Я думаю, что лесть придворных и боязнь противников не могли заставить ни того, ни другого государя лелеять столь химерическую цель, даже если употреблять слово "мировая" в том неверном смысле, в каком его столь часто используют; и я бы очень ошибся, предположив, что кто-то из них наделен был свойствами характера или находился в условиях, подходящих для такого предприятия. Оба они всячески желали еще больше возвысить свой род и еще больше расширить свои владения; но ни у того, ни у другого не было того отважного и предприимчивого духа честолюбия, который выковывает завоевателей и героев. Эти опасения были, тем не менее, высказаны с достаточным основанием и выслушаны с пользой. Они не могут быть высказаны и не могут быть восприняты преждевременно в случаях, когда возникают такие большие державы, ибо когда такие державы в начальную пору своего существования находятся на осадном положении благодаря совместно проводимой политике и бдительности соседей, то каждый монарх в свою очередь может перейти в наступление и отвоевать небольшую территорию; но ни один из них не в состоянии чересчур расширить свои завоевания и, еще менее того, осуществить полностью все честолюбивые намерения.

Помимо того сопротивления, которое оказывал время от времени Карлу Пятому наш Генрих Восьмой — в зависимости от настроения, в котором он пребывал, папа — в зависимости от поворотов политики, диктуемых личными интересами, и немецкие князья — в зависимости от поводов, которые предоставляли дела религии и гражданских свобод, его соперником и врагом с самого начала был Франциск Первый, который боролся за свое дело отнюдь не in forma pauperis (лат. "в обличье бедняка"), если мне будет позволено употребить такое выражение (1), не так, как в наше время поступает Австрийский дом, выклянчивая себе владения у ворот каждого дворца в Европе (2). Франциск Первый играл главную роль в своих спорах, содержал собственную армию и давал свои сражения; и хотя не одна только его доблесть помешала Карлу Пятому захватить всю Европу, как это утверждает где-то Бейль, который в филологии разбирался лучше, чем в политике, но также и множество других обстоятельств, легко прослеживаемых в истории,— все же его победы и даже его поражения способствовали истощению сил и сдерживали рост могущества этой державы. У Людовика Четырнадцатого в лице Австрийского дома не было соперника такого рода и не было военного неприятеля такого значения, покуда принц Оранский не сделался королем Великобритании (3); и он обладал большими преимуществами во многих других отношениях, которые необходимо иметь в виду, для того чтобы составить правильное суждение о европейских делах начиная с тысяча шестьсот шестидесятого года. Вы увидите, что первым таким плюсом, из которого вытекали все остальные, была политика Ришелье и Мазарини. Ришелье создал великий план и заложил фундаменты постройки, Мазарини же следовал этому плану и возвел верхние части здания. Если только я не очень ошибаюсь, мало найдется в истории эпизодов, которые заслуживали бы в большей мере внимания Вашей светлости, чем политика, которую проводил первый — и величайший — из этих государственных деятелей, закладывая фундаменты, о которых я говорил. Вы заметите, как он помог повсюду запутать отношения и держать Австрийский дом на привязи, как он вмешался в споры между Италией и Испанией — относительно Вальтеллины (4) и по поводу наследования Мантуи (5), но не столь глубоко, чтобы отклониться от другой великой цели его политики — от захвата Ларошели и разоружения гугенотов (6). Вы обратите внимание на то, как он, после того как это было сделано, направил свои усилия на то, чтобы не допустить дальнейших успехов Фердинанда в Германии. В то время как Испания всеми возможными средствами разжигала недовольство при дворе и беспорядки во Французском королевстве (включая соглашение с герцогом Роганом и поддержку протестантов), Ришелье использовал то же самое в Германии против Фердинанда, а в Нидерландах — против Испании. Император стал почти полным господином в Германии. Христиан Четвертый, король Дании, встал во главе лиги, образованной Соединенными Провинциями, Швецией и Нижней Саксонией, чтобы воспрепятствовать его успехам; но Христиан был разбит войсками Тилли и Валленштейна и вынужден был заключить в Любеке мир под диктовку Фердинанда (8).

В это время Густав-Адольф, с которым Ришелье заключил союз, вступил в войну и вскоре изменил ее ход. До этих пор французский министр еще не вовлекал открыто своего господина. Но когда Нидерланды стали выражать нетерпение и пригрозили возобновить перемирие с Испанией, если Франция не объявит войны; когда шведский король был убит, а битва при Нердлингене проиграна (9); когда Саксония вновь приняла сторону императора, а Бранденбург и многие другие последовали ее примеру, так что в шведской коалиции остался едва ли не один Гессен, тогда Ришелье втянул Людовика в войну и не упускал ни одного обстоятельства, какое только предоставляла ситуация, чтобы извлечь из него пользу. Ибо, во-первых, он имел двойное преимущество, вступив в войну на столь позднем этапе,— ввод свежих войск против утомленного и почти выдохшегося противника и преимущество, вытекавшее из того, что, уступив нетерпению друзей, нуждавшихся в помощи Франции, этот государственный деятель получил возможность выставить те требования и заявить те претензии — во всех договорах с Голландией, Швецией, с князьями и государствами империи,— на которых он основывал будущее возвеличивание Франции. Сама манера вступления в войну и характер, который он придал этому вступлению, были второстепенными преимуществами, преимуществами репутации и общественного веса, и все же они сыграли не последнюю роль в течение войны и действовали на пользу Франции, как он и рассчитывал, даже после его смерти, во время и после заключения Вестфальских договоров. Для осуществления честолюбивых замыслов он находил наиболее благовидные и популярные предлоги. Курфюрст Трира отдался под покровительство Франции, и, если мне не изменяет память, он сделал этот шаг, когда император не мог больше защитить его от шведов, которых он имел основание опасаться. Тем не менее правитель Люксембурга получил приказ внезапно напасть на Трир и схватить курфюрста. Он выполнил приказ успешно и привез курфюрста в качестве пленника в Брабант. Ришелье ухватился за счастливую возможность: он потребовал освобождения курфюрста, а после отказа кардинала-инфанта была объявлена война (10).

Вы видите, что Франция повсюду выступала другом свободы, защитником ее — в Нидерландах против короля Испании, в Германии — против императора, а также покровительницей имперских князей, многие из владений которых были незаконно оккупированы, а сами они не чувствовали более себя в безопасности даже в собственных дворцах. В этой роли Франция выступала и в Мюнстере, где Мазарини пожал плоды того, что посеял Ришелье. Требования Франции были чрезвычайно велики, но обстоятельства оказались благоприятны, и она извлекала для себя максимальные выгоды. На всем протяжении переговоров невозможно было представить себе более привлекательную сторону, чем задававшая тон Франция, и более отталкивающую, чем император. Князья и имперские государства рассматривались им как вассалы, Франция же укрепила их намерение вести себя с ним в ходе этих переговоров как независимые государи и всячески поддерживала их в этом. В то время как Швеция, казалось, интересовалась только протестантством и не заботилась ни о чем другом, так как не имела других союзников, Франция делала вид, что относится беспристрастно как к протестантам, так и к папистам и не преследует никаких тайных целей, кроме общих интересов германских государств. Ее требования были велики, но они должны были быть удовлетворены главным образом за счет наследственных владений императора. Искусству французских государственных деятелей следует приписать то, что множество конкретных фактов способствовало утверждению общего мнения, что величие Франции является реальной и будет постоянной гарантией прав и свобод имперских государств против посягательств императора. Неудивительно поэтому, что, когда это мнение было господствующим и обиды, недоброжелательство и зависть, с одной стороны, услуги, обязательства и доверие — с другой, были свежи в памяти, немцы не возражали против того, чтобы Франция распространила свою власть на другую сторону Рейна, в то время как шведы делали то же самое на этом берегу Балтики. Эти договоры и огромное влияние и вес, приобретенные Францией с их помощью в империи, сделали для одной ветви Австрийского дома невозможным выполнить обязательство оказать помощь другой ветви в войне, которая продолжалась между Францией и Испанией до заключения Пиренейского мирного договора (11). Этот договор не только завершил и подтвердил превосходство дома Бурбонов над Австрийским, но и заложил основу великого плана объединения Испанского и Французского королевств под эгидой последнего.

Третий период поэтому начинается с того момента, когда произошло великое нарушение равновесия сил в Европе и возникла возможность нарушения еще большего и рокового по своим последствиям.

Прежде чем перейти к подробностям событий и политической тактики крупнейших европейских держав в этом третьем периоде, которых я намереваюсь коснуться, позвольте мне еще раз бросить взгляд на второй период. Соображение, которое я собираюсь высказать, представляется мне важным и имеет прямое отношение к тому, что должно последовать.

Голландцы заключили в Мюнстере сепаратный мир с Испанией, которая тогда признала суверенитет и независимость их государства. Французы, которые после нашей Елизаветы были их основной опорой, сурово упрекали их за это вероломство. Те оправдывались наилучшим способом и наилучшими доводами, какие только могли придумать. Все это Ваша светлость найдет в исторических памятниках того времени. Но я допускаю, что у них была причина, о которой Вы там не найдете упоминания и которую не подобало приводить французам в качестве аргумента или извинения. Разве не могли уже тогда умные люди среди них учесть, помимо непосредственных выгод, которые их государству обеспечил этот договор, также и то, что имперское могущество рухнуло, что могущество Испании резко уменьшилось, что Австрийский дом представлял собой не более чем тень великого имени и что дом Бурбонов с невероятной стремительностью приобретает могущество столь чрезмерное, сколь и устрашающее, каким не обладала ни одна династия при Карле Пятом, Филиппе Втором или, в более близкое время, при двух Фердинандах? Разве не могли они предвидеть даже в ту пору того, что произошло в течение немногих лет, когда им пришлось ради собственной безопасности помогать своим старым врагам испанцам против своих старых друзей французов? Я полагаю, что могли. Наш Карл Первый не был великим политиком, и все же он, видимо, разглядел, за много лет до Вестфальских договоров, что равновесие сил нарушается в пользу Франции. Он отказался соблюдать нейтралитет и пригрозил встать на сторону Испании, если бы французы не отказались от плана осадить Дюнкерк и Гравелин в соответствии с соглашением между ними и голландцами, и от договора о разделе Нидерландов, о чем Ришелье вел переговоры. Кромвель впоследствии или не разглядел этого нарушения равновесия сил, когда оно было гораздо заметнее, или же, видя его, действовал вопреки общим интересам Европы, заботясь о личной йы-годе. Кромвель объединился с Францией против Испании, и хотя он получил Ямайку и Дюнкерк, Испания была им поставлена перед необходимостью заключения с Францией мирного соглашения, которое нарушало мир во всем мире в течение почти восьмидесяти лет и последствия которого довели в наше время почти до грани нищеты нацию, в свое время порабощенную с его помощью. Существует предание, я слышал его от лиц, живших тогда, и думаю, что оно идет от Терло, что перед смертью Кромвель вступил в союз с Испанией и был готов обратить оружие против Франции. Если бы этот факт оказался достоверным, то, как ни мало я чту его память, я бы сожалел, что он умер так рано. Но каковы бы ни были его намерения, мы должны отнести Пиренейский договор и его роковые последствия в значительной мере на его счет. Испанцы с отвращением относились к мысли о браке своей инфанты с Людовиком Четырнадцатым. Именно в связи с этим пунктом они прервали переговоры, начатые Лион-нэ, и Ваша светлость убедится, что если они и возобновили переговоры впоследствии и предложили заключить брачный союз, который ранее отвергали, то основным побудительным мотивом для этой перемены в их намерениях послужил союз Кромвеля с Францией.

Момент, когда чаши политических весов приходят в движение, так же неуловим для наблюдения невооруженным глазом, как и момент солнцестояния в обоих тропиках; как в том, так и в другом случае должен быть пройден некоторый путь, прежде чем изменение станет заметным. Те, чья чаша опускается (а на политических весах, в отличие от всяких других, опускается пустая чаша и поднимается полная), нелегко отказываются от привычных представлений о своем превосходстве в богатстве, могуществе, умении, храбрости, как и от самоуверенности, порожденной этими представлениями. Те же, чья чаша поднимается, не сразу осознают свою силу и обретают ту уверенность в своих силах, которую победоносный опыт придаст им впоследствии. Те, кто больше других занят наблюдениями за колебаниями весов, часто судят так же ошибочно и вследствие тех же ошибочных представлений. Они продолжают опасаться державы, которая уже не может причинить им вреда, и не замечать того, как угрожающе крепнет другая держава. Подтверждением первого наблюдения явилось поведение Испании в конце второго периода, когда, гордая и бедная, агрессивная и слабая, она все еще считала себя достойным соперником Франции. Франция же дала подтверждение второго в начале нынешнего периода, когда тройственная коалиция остановила дальнейшие успехи ее оружия, чего в дальнейшем не смогли сделать коалиции гораздо более могущественные. Другие ведущие государства Европы в свою очередь подтвердили истинность третьего наблюдения в обеих его частях на всем протяжении этого периода.

Когда Людовик Четырнадцатый взял управление делами в свои руки (около тысяча шестьсот шестидесятого года), он находился в расцвете сил и обладал тем преимуществом, которым редко обладают государи,— преимуществом молодости и опыта, соединенных вместе. Их образование обычно весьма неудовлетворительно (по этой причине королевское происхождение, которое дает у других народов право на трон, у мамелюков абсолютно исключает эту возможность). Образование Людовика было столь же неудовлетворительно, как и у других государей, во всех отношениях, кроме одного: иногда он подтрунивал над собственной невежественностью. Были и другие недостатки в его характере, связанные с его воспитанием, которых он не замечал. Но Мазарини вовремя посвятил его в тайны своей политики. Он ознакомился с большей частью тех оснований, на которых должен был воздвигнуть здание своего будущего величия; и так же, как Мазарини закончил работу, начатую Ришелье, Людовик в свою очередь воспользовался уроками одного и примером обоих для собственного вразумления. Он научился быть скрытным и методичным в делах, а также сдержанным, осмотрительным, вежливым и сохранять достоинство в поведении. Если он не был величайшим королем, то, по крайней мере, был наилучшим исполнителем величественных ролей из тех, кто когда-либо занимал трон. Он ни в коей мере не был лишен той смелости, которая обыкновенно называется храбростью, хотя недостаток ее вменялся ему в вину в пору его величайших триумфов, и иной смелости, менее рассчитанной на публику и реже встречающейся,— спокойной, непоколебимой, настойчивой решимости, которая представляется менее зависящей от темперамента и потому называется смелостью ума. Он совершенно очевидно обладал ими обеими, и я бы мог привести в качестве доказательства примеры, исключающие всякие сомнения. Одним словом, он был на голову выше любого государя из тех, с которыми ему пришлось иметь дело, когда он начал править. Его окружали великие полководцы, взращенные в прошлых войнах, и великие государственные деятели, воспитанные в той же школе, что и он сам. Те, кто работал при Мазарини, продолжали работать над осуществлением того же плана при нем. И подобно тому как они превосходили умом и опытом большинство государственных деятелей других стран, они имели еще одно преимущество по сравнению с теми, кто был им равен или превосходил их,—преимущество служить господину, чья абсолютная власть была утверждена непоколебимо, и преимущество ситуации, когда они могли использовать свои способности в полной мере, не боясь встретить противодействие, в отличие от ситуации, в которой, например, находились в то же самое время прадед Вашей светлости в Англии (12) и Ян де Витт в Голландии (13). Среди этих государственных деятелей особенно надо отметить здесь Кольбера, ибо именно он весьма улучшил благосостояние и, следовательно, могущество Франции, упорядочив финансы и поощряя торговлю и промышленность. Почва, климат, географическое положение Франции, изобретательность, трудолюбие, жизнерадостность ее населения таковы, она столь мало нуждается в продуктах других стран, в то время как другие государства испытывают действительную или воображаемую нужду в столь многих товарах, поставляемых ею, что, когда она не находится в состоянии войны со всеми своими соседями, когда сохраняется покой внутри страны и правительство проводит политику, проявляя определенную терпимость, она должна богатеть за счет тех, кто ведет с нею торговлю, и даже за счет тех, кто торговлю с ней не ведет. Ее побрякушки, моды, причуды и разорительность ее роскоши стоили Англии (примерно в то время, о котором мы говорим) немногим менее восьмисот тысяч фунтов стерлингов ежегодно, другим нациям — соответственно. Кольбер извлек все, что можно, из этих выгодных обстоятельств. Но в то время, как при нем впитывала в себя все национальная губка, он же учил своих преемников, как ее выжимать; говорят, он раскаивался, что раскрыл тайну, увидев, какие огромные суммы необходимы для поддержания возрастающего великолепия своего господина.

Таков был характер Людовика Четырнадцатого и состояние его королевства в начале нынешнего периода. Если могущество его было велико, то претензии — еще большими. Он отказался, а с его согласия отказалась и инфанта, от всех прав на Испанское наследство в самых недвусмысленных выражениях, которые только могла изобрести предусмотрительность мадридских советников. Все равно: он согласился на все эти отречения, но Ваша светлость узнает из писем Мазарини и из других источников, что он действовал с самого начала в соответствии с противоположным принципом, о чем вскоре открыто заявил. Такая мощь и такие притязания, как можно подумать, должны были возбудить немедленно тревогу в остальной Европе. Филипп Четвертый был сломлен и расслаблен, подобно королевству, которым он правил. Один из его сыновей, насколько я помню, умер во время переговоров, предшествовавших тысяча шестьсот шестидесятому году; а переживший его Карл Второй скорее влачил существование, чем жил, от колыбели до могилы.

Из-за столь опасной возможности, как объединение Испанского и Французского королевств, существовавшей на протяжении сорока лет, можно предположить, что ведущие державы Европы постоянно имели тогда в виду и средства его предотвращения. Но дело обстояло иначе. Франция действовала весьма последовательно с тысяча шестьсот шестидесятого года до смерти Карла Второго испанского. Она никогда не теряла из виду своей великой цели — наследования всего Испанского королевства, и она признала завещание короля Испании в пользу герцога Анжуйского. Так же, как она никогда не забывала о своей великой цели, равным образом она не упускала ни одного шанса увеличить свою мощь, дожидаясь возможности успешно удовлетворить свои притязания.

Обе ветви Австрийского дома были не в состоянии составить серьезную оппозицию ее планам и предприятиям. Голландия, которая более всех других была заинтересована в том, чтобы сорвать эти планы, находилась тогда под двумя различными влияниями, мешавшими ей обеспечивать свои истинные интересы. Подлинный ее интерес заключался в том, чтобы употребить все силы для заключения тесного и сердечного союза с Англией после реставрации короля Карла. Делала же она прямо противоположное. Ян де Витт во главе партии Лувестайна (14) находился у власти. Интересы этой партии требовали подавления Оранжистской династии (15), поэтому он искал дружбы с Францией и пренебрегал таковой со стороны Англии. Союз между нашей нацией и голландцами был возобновлен, я полагаю, в тысяча шестьсот шестьдесят втором году, но последние заключили чуть раньше оборонительный союз с Францией, исходя главным образом из предположения о возможной войне с Англией (16). Война вскоре стала неизбежной. Кромвель наказал голландцев за их незаконную торговлю и за их насилия и жестокости, но не отучил их от этого (17). Тот же дух сохранялся в голландцах и тот же гнев — в англичанах, и ссора между купцами вылилась в ссору между нациями (18). Франция вступила в войну на стороне Голландии, но незначительность помощи, которую она оказала ей, ясно показывала, что она заботится о том, чтобы обе державы истощали силы во взаимной борьбе, в то время как она будет расширять завоеванные территории в испанских Нидерландах.

Ее вторжение в эти провинции заставило де Витта изменить свое поведение. До той поры он был теснейшим образом связан с Францией, заставлял свою республику служить ее интересам и возобновил с маршалом д’Эстрад договоренность о разделе испанских Нидерландов между Францией и Голландией, которая была достигнута ранее, когда Ришелье польстил их честолюбию и заставил продолжать войну против Испании. Этот план напоминает тот, который был предложен им в ходе знаменитых прелиминариев и нелепого договора о государственных границах тысяча семьсот девятого года (19) и который побудил их продолжить войну из честолюбивых соображений; к этому плану они присоединились, придерживаясь более умеренных и трезвых взглядов.

Подобно тому как личные интересы обоих де Виттов препятствовали этой республике настороженно относиться к Франции, так ошибочная политика английского двора, недальновидность и расточительный нрав государя открывали перед Людовиком Четырнадцатым большие возможности для достижения его целей. Он приобрел Дюнкерк (20), и Ваша светлость знает, какой был по этому поводу поднят шум против Вашего достойного предка, как будто он один нес ответственность за этот шаг и будто это затрагивало его интересы. Я слышал, как наш покойный друг м-р Джордж Кларк приводил слова свидетеля, совершенно не вызывающего сомнений, но чье имя я в настоящее время не могу вспомнить, который много лет спустя после всех этих событий и после смерти лорда Кларендона утверждал, что граф Сэндвич признался ему, что он сам среди многих других военных и государственных деятелей высказался за продажу Дюнкерка. Соображения, которыми они руководствовались, осмелюсь сказать, не могли быть хороши, но о некоторых, которые могли выглядеть убедительно в то время, легко догадаться. Государь, подобный королю Карлу, который мог заключить столько же плохих сделок ради денег, сколько любой юный транжира, обнаружив, что он стеснен в средствах, был, можно в этом не сомневаться, решительно настроен в пользу продажи, и, каково бы ни было мнение Вашего прадеда, могу сказать, опираясь на собственный опыт, что его договор о продаже не является доказательством, что он был за продажу. Раз решение о продаже было принято, с кем могла быть совершена сделка? С голландцами? Нет. Такой шаг был бы по меньшей мере столь же плох с точки зрения политики и в тот момент даже более одиозен, чем иное решение. С испанцами? Они были не в состоянии купить и, как бы ни ослабело их могущество, принципиальная враждебность по отношению к ним сохранялась. Я иногда думал, что испанцев, которые были вынуждены заключить мир с Португалией и отказаться через четыре или пять лет от всяких притязаний на эту корону, можно было бы в ту пору склонить к принятию такого решения, если бы возвращение Дюнкерка без каких-либо затрат явилось условием, предложенным им, и если бы португальцы, которые, несмотря на союз с Англией и на косвенную помощь, оказываемую им Францией, располагали слишком небольшими силами, в особенности после договора, чтобы продолжать войну с Испанией, могли согласиться уплатить стоимость Дюнкерка за столь серьезное преимущество, как немедленный мир с Испанией и прекращение всех иностранных притязаний на их корону. Но эти предположения относительно событий, происходивших столь давно, здесь не очень уместны. Поэтому я перехожу к мысли, что, несмотря на продажу Дюнкерка и на склонность нашего двора к секретным сношениям с двором французским, все же Англия первой подняла тревогу, когда Людовик Четырнадцатый вторгся в испанские Нидерланды в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году; и тройственный союз 2| был делом рук английского министра. Было самое время поднимать тревогу, ибо с того момента, как король Франции заявил о своих правах на Бургундское графство, герцогство Брабант и другие части Нидерландов, которые перешли к королеве после смерти ее отца Филиппа Четвертого, он окончательно сбросил маску.

Были написаны тома, чтобы утвердить или оспорить эти права. Ваша светлость, без сомнения, ознакомится с контроверзой, которая велась с помощью такого количества перьев и мечей, и я полагаю, что Вы сочтете достаточной смелостью со стороны французов доказывать, опираясь на обычаи, которые регулировали порядок наследования частными лицами в некоторых провинциях свое право на наследование суверенной власти в этих провинциях и говорить о возможности раздела Испанской монархии, настаивая одновременно на неделимости своей собственной, хотя доказательства в одном случае были столь же хороши, что и в другом, и основополагающий закон неделимости был, по крайней мере, столь же справедлив для Испании, как он или Салический закон — для Франции. Но как бы удобно ни было французским и австрийским писателям вести долгие дискуссии и обращаться по этому великому поводу ко всей остальной Европе, та могла бы дать краткий ответ на обращение Франции, который не удалось бы обойти с помощью каких-либо софизмов или юридических ухищрений. Испания восприняла отказы от территориальных притязаний в качестве реальных гарантий, Франция преподнесла их в качестве таковых Испании и, в сущности, остальной Европе. Если бы они не были преподнесены в таком качестве и не были бы так поняты, испанцы не отдали бы замуж свою инфанту за короля Франции, в сколь бедственное положение ни попали бы, продолжая войну. Эти отказы от территориальных претензий были отказами от каких бы то ни было прав на всю Испанскую державу и на любую ее часть. Области, на которые претендовала Франция в то время, являлись ее частями. Притязать на них значило поэтому притязать на все, ибо если эти отказы не были препятствием для прав наследования, полученных Марией Терезой после смерти ее отца Филиппа Четвертого, то они не могли стать им и для прав, которые она и ее дети получили бы после смерти ее брата Карла Второго —болезненного юноши, который в тот момент находился под непосредственной угрозой смерти, ибо к многочисленным болезням, которыми он был отмечен с рождения, добавилась оспа.

Ваша светлость видит, как роковая угроза объединения Французского и Испанского королевств возникла перед человечеством. И все же ничего такого, что я мог бы припомнить, не было сделано. Не была даже дана гарантия и не провозглашена декларация, чтобы подтвердить действительный характер отказов и обеспечить их выполнение. Тройственный союз, правда, остановил продвижение французских армий и заключил договор в Э-ла-Шапель. Но Англия, Швеция и Голландия, участвовавшие в этом союзе, казалось,— и, вероятно, на самом деле — не заглядывали дальше. Франция удерживала большую и важную часть того, что она захватила и купила, ибо, по правде, мы не можем точно сказать, что она завоевала, а испанцам пришлось поставить на карту все, что ими было сохранено.

Германская ветвь Австрии, как я уже говорил, крайне ослабела при Фердинанде Третьем в результате Вестфальского мира. Людовик Четырнадцатый продолжал в течение многих лет оказывать влияние на князей и государства империи, которое он приобрел благодаря этому договору. Знаменитая капитуляция, заключенная во Франкфурте при избрании Леопольда, который наследовал Фердинанду около тысяча шестьсот пятьдесят седьмого года, связана была с интригами Франции (22): в мощной Франции видели единственную силу, способную подтвердить и обеспечить эффективное выполнение тех условий, которые были тогда приняты. Рейнская лига (23), как я полагаю, не была возобновлена после тысяча шестьсот шестьдесят шестого года, но все же некоторые из входивших в ее состав князей и государств продолжали выполнять свои обязательства по отношению к Франции, в то время как другие приняли новые обязательства в связи с конкретными обстоятельствами и в зависимости от своих личных, подчас весьма жалких, интересов и требований французских эмиссаров, находившихся при всех этих крохотных дворах. Короче говоря, германские князья не выказывали никакой тревоги по поводу растущих аппетитов и мощи Людовика Четырнадцатого, а, наоборот, содействовали разжиганию первых и укреплению второй. При таком положении дел германская ветвь (Габсбургов. — Ред.) была едва ли в состоянии помочь испанской в ее борьбе против Франции как в войне, которая завершилась Пиренейским миром, так и в той, о которой идет речь сейчас, недолгой кампании, которая началась в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году и была закончена по договору в Э-ла-Шапель в тысяча шестьсот шестьдесят восьмом.

Но не только это лишило в тот момент императора возможности энергично вмешиваться в дела, касающиеся его династии, и сделало Австрийский дом балластом для всех его союзников в последующие времена. Фанатизм и его непременный спутник — жестокость, также как тирания и жадность венского двора, были причиной создававшегося в те годы и продолжающего существовать поныне положения, когда имперские войска постоянно уклоняются от реального противодействия Франции. Я хочу коснуться беспорядков в Венгрии. К чему бы они ни привели в дальнейшем, причина их — злоупотребления и преследования со стороны императора, и когда венгры впервые были названы бунтовщиками, то не за что иное, как за то, что они не хотели быть рабами. Поскольку гнет императора труднее переносился, чем гнет турок, этот несчастный народ последним открыл дверь для нападений на империю, вместо того чтобы сделать свою страну тем, чем она была ранее,— барьером перед Оттоманской державой. Франция стала надежным, хотя и тайным, союзником турок и венгров и извлекала выгоду от этого, ибо постоянно держала императора в состоянии военной тревоги с этой стороны, опустошая одновременно империю и Нидерланды — с другой. В итоге мы увидели тридцать два года назад Пассау в руках французских и баварских войск, а мятежников Венгрии — в предместьях Вены.

Словом, когда Людовик Четырнадцатый впервые показал свою силу в войне тысяча шестьсот шестьдесят седьмого года и объявил о своих претензиях на Испанское наследство всем европейским дворам, он обнаружил, что масштабы его мощи намного превосходят представления о них его соседей и, возможно, его собственные прежние представления — превосходят благодаря богатству, в еще большей мере — благодаря единству духа его народа, а в еще большей степени — из-за дурной политики и разнородных интересов тех, у кого была более серьезная общая цель — сопротивляться ему. Он обнаружил, что члены тройственного союза не видели — или видели, но не смели себе признаться в том, что видели,— несправедливость его -претензий и их последствия. Они удовлетворились тем, что дали Испании гарантийный акт, обеспечивающий выполнение договора в Э-ля-Шапель. Он даже тогда знал, как плохо будут соблюдаться эти гарантии, по крайней мере, двумя странами — Англией и Швецией. Сам договор был не чем иным, как соглашением между шантажистом и шантажируемыми. Ему были отданы Турне, Лилль, Дуэ и другие области, которых я не помню, и он восстановил Бургундское графство в соответствии с решением Испании, вопреки интересам и ожиданиям голландцев, когда это решение было ей навязано. Испанский король согласился на это ради сохранения своих владений, а император — ради права наследования, заключив тайный эвентуальный договор о разделе, который был подписан в Вене командором Гремонвилем и графом Аверсбергом. Тот самый Леопольд, который поднимал так громко свой голос в тысяча шестьсот девяносто восьмом году против какого бы то ни было раздела Испанской монархии и отказался признать тот, который произвели тогда Англия и Голландия, сам принял участие в разделе тысяча шестьсот шестьдесят восьмого года, столь мало заботясь об этих двух державах, что все десять провинций были брошены на произвол.

Здесь нет места для выяснения того, возросло ли властолюбие Людовика Четырнадцатого благодаря опыту, полученному в этих событиях и ввиду такого оборота европейских дел, столь благоприятного для осуществления его надежд, и задумал ли он, заключив мир в Э-ля-Шапель, новую войну, тысяча шестьсот семьдесят второго года. Приготовления, которые он к ней делал с помощью переговоров во всех краях, с помощью союзов — там, где находил для этого лазейку, и путем увеличения своих военных сил,— все это в одинаковой мере свидетельствовало об умении, усердии и силе. Я не буду входить в эти детали: Ваша светлость найдет их в изобилии в источниках, относящихся к этому времени. Но об одном из союзов, заключенных им, я должен упомянуть, хотя и с величайшим сожалением и негодованием. Англия роковым образом оказалась вовлеченной в этот заговор против мира и свободы Европы, более того — против ее же собственного мира и ее же собственной свободы, ибо она играла дурацкую роль, и безнравственную, и политически бессмысленную. Простите мне, милорд, выражения, которые я употребляю: нет таких, какие были бы слишком сильными. Принципы тройственного союза, справедливые и разумные, были отброшены. В соответствии с ними продвижение французских отрядов должно было быть остановлено, а десять провинций — спасены и тем самым сохранены границы Голландии. Теперь же мы объединили свои войска и советников с французскими ради проекта, который никак не мог быть осуществлен, как легко было предвидеть и как показали дальнейшие события, если только он не направлялся против Испании, императора и большей части государей Германии, как и против Голландии, и который не мог быть успешно реализован, если десять провинций не отдавались полностью на милость Франции и если она не получала предлога и возможности разорять империю и распространить свои завоевания на другую сторону Рейна. Орден Ван Бойнингена и другие предлоги, использованные Францией для того, чтобы напасть на Нидерландские штаты, были смехотворны (24). Они никого не обманули, и подлинные цели Людовика Четырнадцатого были очевидны для всех. Но каковы могли быть цели короля Англии? У Карла Второго были причины для того, чтобы испытывать возмущение по отношению к голландцам, и, без сомнения, причины справедливые. Кроме всего прочего, ему было нелегко забыть афронт, который он получил, и урон, который понес, когда, полагаясь на мирный договор, который был готов к подписанию и был подписан в Бреде в июле (25), он не позаботился о том, чтобы привести в готовность свой флот, и когда голландский флот под командованием Рюйтера, с Корнелиусом де Виттом на борту в качестве посланника или комиссара Нидерландских штатов, сжег его корабли в Чэтэме в июне. Знаменитый бессрочный эдикт (как он именовался и каковым не оказался в действительности) против избрания статхаудера (26), который Ян де Витт поддерживал и провел через несколько дней после заключения мира в Бреде, заставив принца Оранского присягнуть в том, что он будет его выполнять, мог служить еще одним мотивом для короля Карла Второго, так как это был, безусловно, предлог отмщения голландцам или, по крайней мере, де Витту и клике Лувестайна (27), которая почти деспотически управляла этой республикой. Однако ясно, что не эти причины и не другие, относящиеся к более ранним временам, определили его вступление в союз с Францией, так как он заключил тройственный союз через четыре или пять месяцев после упомянутых двух событий.

Каковы же в таком случае были его цели? Имел ли он в виду приобрести одну из семи провинций и разделить их, подобно тому как голландцы дважды вели переговоры с Францией о разделе десяти провинций? Я этому не верю, но верю тому, что в целом его намерения благоприятствовали папским интересам, что он хотел достичь более неограниченной власти у себя в стране, что для этого он считал необходимым принизить голландцев, ослабить их мощь и, возможно, изменить систему их правления, пресечь сношения своих подданных с соседним свободным протестантским государством и лишить тех, кто находится в оппозиции к нему, всякой надежды на помощь и поддержку той стороны,— словом, удовлетворить желания Франции на континенте с тем, чтобы та могла содействовать его целям в его собственном королевстве. В этом я уверен и осмелился бы безоговорочно утверждать, если бы располагал и мог свободно цитировать секретные документы, которые я раньше читал и которые были составлены теми, кто был не чужд таких замыслов и действовал по поручению тех, кто был единомышленником. Но что бы ни имел в виду Карл Второй, ясно, что его политика обеспечила превосходство Франции в Европе.

Но это обвинение, тем не менее, нельзя распространять на него одного. Те, кому больше приходилось опасаться, кому непосредственно грозило нападение Франции и даже те, кто был ее соперником в борьбе за одно и то же наследство, помогая ей или оставаясь нейтральными, способствовали странному, фатальному явлению и созданию ситуации, аналогичную которой едва ли найдешь в истории. Ваша светлость с изумлением обнаружит, что даже в начале тысяча шестьсот семьдесят второго года все соседи Франции действовали так, как если бы им нечего было опасаться с ее стороны, а некоторые — так, если бы они могли на многое рассчитывать, помогая ей угнетать голландцев и разделяя с ней трофеи, доставшиеся в этой республике.

"Delenda est Carthago" (лат. "Карфаген должен быть разрушен" (28) было лозунгом Англии и, кажется, афоризмом на континенте.

В том же году, как Вы заметите, все эти державы подняли тревогу и начали объединяться в противовес Франции. Даже Англия сочла своевременным вмешательство на стороне голландцев. Эта тревога, этот внезапный поворот в европейской политике и то, как отразилось на управлении семи провинций убийство де Виттов и возвышение принца Оранского, спасло эти провинции и приостановило быстрое продвижение французских войск. Людовику Четырнадцатому удалось захватить семь провинций в этой войне, подобно тому как он захватил десять провинций в войне тысяча шестьсот шестьдесят седьмого года и отдал беззащитные области на разграбление армии, достаточно большой, чтобы победить их, если бы они даже готовы были сопротивляться. В войне тысяча шестьсот семьдесят второго года он располагал немногим менее ста пятидесяти тысяч пехотинцев, помимо отрядов англичан, швейцарцев, итальянцев и шведов, которые насчитывали еще тридцать или сорок тысяч. С этими мощными силами он взял сорок городов за сорок дней, навязал тяжелые условия мира и в течение некоторого времени разыгрывал роль повелителя в Утрехте. Но как только голландцы очнулись от оцепенения и, воодушевленные примером принца Оранского и надеждами на помощь, отвергли эти условия, Людовик вернулся в Версаль, предоставив своим генералам завершать его предприятие, что они сделали столь малоуспешно, что из всех завоеваний, которыми он так хвастался, в его руках остались только Граве и Маастрихт, и даже их он предложил вернуть два года спустя, если бы благодаря этой уступке голландцы заключили с ним мир. Но те еще не были расположены бросить своих союзников, поскольку теперь они их имели.

Император и король Испании вступили в войну против Франции, и многие имперские князья сделали то же самое. Правда, не все. Баварский курфюрст упрямо продолжал оставаться нейтральным; шведы осуществили серьезную диверсию в империю в пользу Франции, а герцог Ганноверский содействовал их замыслам как только мог, ибо был ревностным сторонником Франции, хотя другие государи его дома заботились об общем благе. Я не вхожу в другие подробности. Война, которую разжег Людовик Четырнадцатый, атаковав столь яростным образом Голландскую республику и столь произвольно использовав свой первый успех, стала общей и велась в Нидерландах, Испании, в Сицилии, на верхнем и нижнем Рейне, в Дании, Швеции и в германских землях, принадлежавших этим двум коронам, на Средиземном море, в Атлантике и на Балтийском море. Франция вела эту войну, повсюду добиваясь успеха, но если Ваша светлость примет во внимание, как с ней воевали, Вы не будете удивлены. Испания имела достаточно мужества, но слишком небольшие силы, чтобы отстоять свое господство в Сицилии, где Мессина подняла мятеж (29), защитить свою границу по эту сторону Пиренеев и противостоять мощному натиску Франции в Нидерландах. Империя была расколота, и даже у государей, выступавших против Франции, не было ни согласия в государственных советах, ни единства в планах, ни порядка в приготовлениях, ни энергии в выполнении; по правде говоря, во всей конфедерации не было человека, которого по его способностям можно было бы поста-вить на один уровень с принцем Конде или маршалом Тюренном, и не много таких, которых можно было бы в какой-то мере сравнить с Люксембургом, Креки, Шомбергом и другими менее видными генералами, которые командовали французскими войсками. Император использовал это самое время для новых походов в Венгрию и подавления своих подданных-протестантов.

Один принц Оранский действовал с неколебимой твердостью, как патриот и герой. Ни соблазнительные предложения Франции, ни такие же предложения со стороны Англии, ни властолюбивые чаяния и личные выгоды не могли заставить его забыть о подлинных интересах своей страны и общих интересах Европы. Говорят, что он вынужден был снять больше осад и проиграл больше сражений, чем любой другой генерал его времени. Пусть так. Но его поражения явно были в значительной степени обусловлены обстоятельствами, независимыми от него, а тот дух, который даже эти поражения не могли сломить, был именно его духом. Он испытывал затруднения в собственном государстве: губернаторы испанских Нидерландов иногда действовали вопреки его распоряжениям, германские союзники часто расстраивали и губили его мероприятия, и нет ничего невероятного в том, что его часто предавали. Так, он был, вероятно, предан даже Суше, имперским генералом, французом, согласно Бейлю, и пенсионером Лувуа, как гласит молва и что представляется весьма вероятным. Он не имел еще достаточного влияния и не пользовался достаточным доверием, чтобы стать объединяющим центром всей конфедерации, душой, которая бы вдохновляла и руководила столь большим организмом. Он стал таким впоследствии, а в то время, о котором идет речь, он не мог принять на себя столь огромную задачу. Никакой другой государь или генерал не годился для ее выполнения, и последствия этого обнаруживались почти в каждой операции. Франция была окружена врагами, которые намеревались сокрушить ее могущество. Но, подобно строителям вавилонской башни, они говорили на разных языках, и как те не могли ее построить, так эти не могли уничтожить [Францию] из-за недостаточного взаимопонимания. Франция использовала это преимущество с помощью оружия и еще более — с помощью переговоров. Ареной действия был, после Кёльна, Нимвеген. Англия выступила как страна-посредник, и я не знаю, не содействовал ли наш Карл Второй в роли посредника больше интересам Франции в ходе первых переговоров, чем это он делал, объединив с ней войска и выступая в качестве ее союзника. Голландцев убедили подписать с ним договор, который нарушал обязательства конфедерации и обеспечивал значительные выгоды Франции, ибо смысл его заключался в том, чтобы заставить Францию и Испанию заключить мир в соответствии с планом, который им должен был быть предложен; никакого упоминания о других союзниках, насколько я помню, не было. Голландцы были рады покончить с дорогостоящей войной. Франция обещала им вернуть Маастрихт, остававшийся единственным пунктом, который еще не был возвращен из всего, что ими было потеряно. Они бросили Испанию на произвол судьбы в Нимвегене (30), как они бросили Францию в Мюнстере (31); однако в результате многих обстоятельств первое предательство было гораздо хуже второго. Мне нет необходимости их перечислять. Замечу лишь одно: заключив сепаратный мир в Мюнстере, они покинули союзника, который был в состоянии успешно вести войну в одиночку, и они не осмелились требовать от него выполнения каких-либо условий; когда же они заключили сепаратный мир в Нимвегене, они оставили союзника, который был не в силах вести войну один и вынужден был принять любые условия, какие продиктовал их общий враг. Находясь в тяжелом положении в тысяча шестьсот семьдесят третьем году, они обещали возвратить Маастрихт испанцам, как только он будет отвоеван; он не был отвоеван, и они оставили его у себя как плату за сепаратный мир, заключенный ими с Францией. Далее, голландцы обещали не заключать ни мира, ни перемирия с королем Франции, пока этот монарх не согласится возвратить Испании все, что он захватил после Пиренейского мира. Но Людовик Четырнадцатый не только не сдержал этого обещания в сколько-нибудь разумных границах, но приобрел, согласно плану, предложенному Испании в Нимвегене, кроме Бургундского графства, так много других областей и городов на территории десяти испанских провинций, что если к ним добавить территории из тех, которые он получил по договору в Э-ля-Шапель (ибо некоторые незначительные он возвратил), они составили бы основу того барьера, о который мы едва не разбили свои головы во время прошлой великой войны и оправдали афоризм маршала Шомберга, что атаковать этот барьер — то же, что брать быка за рога. Я отлично знаю, что можно сказать в извинение голландцев. Император был в большей мере склонен тиранить своих подданных, чем защищать их. Он мало что предпринял против Франции, а то немногое, что он сделал, было плохо спланировано и еще хуже выполнено. Помощь германских князей часто была ненадежной и всегда дорогостоящей.

Испания уже задолжала Голландии значительные суммы, еще большие ей причитались, если бы война продолжалась; опыт показывал, что Франция была и будет в состоянии брать верх над этими своими противниками. Тройственный союз приостановил ее продвижение и вынудил оставить Бургундское графство, но теперь на стороне Франции в войне участвовала Швеция, подобно тому как это сделала Англия в самом ее начале. И Англия втайне была благосклонно настроена к ней, так же как были настроены шведы в начале войны. Все десять провинций были бы покорены в ходе еще нескольких кампаний, и для Испании, а также для Голландии было предпочтительней сохранить часть их, соглашаясь на какое-либо перемирие, чем рисковать всем, отказавшись от этого. Вот что можно привести для оправдания Генеральных Штатов, которые навязали тяжелые условия Испании, ничего не выговорили для других своих союзников и подписали соглашение одни, чем предоставили Франции возможность, которой она воспользовалась с большой ловкостью, вести переговоры с конфедератами порознь и бить их поодиночке за столом, если можно так сказать, так же, как она часто это делала на поле брани. Я не буду сравнивать эти предположения, которые в действительности глубоко обоснованы и, по крайней мере, должны выглядеть правдоподобными, с другими точками зрения, которые могли бы отстаиваться и в свое время отстаивались.

Ограничусь несколькими замечаниями, с которыми каждый знающий и беспристрастный человек должен согласиться.

Ваша светлость заметит, во-первых, что роковой принцип компромисса с Людовиком Четырнадцатым с тех пор, как его претензии, его сила и то, как он ее использовал, стали угрожать Европе, возобладал в Нимвегене в большей степени, чем в Э-ля-Шапельзг, и что, хотя он не получил полностью того, что стремился получить, все же владения Франции по общему согласию и в соответствии с каждым последующим договором расширялись все более и более, ее границы со всех сторон становились все крепче, а границы ее соседей — все слабее и что держава, которая должна была однажды предъявить в противовес всей Европе выдуманные права дома Бурбонов на Испанское королевство, все более и более укреплялась и становилась действительно устрашающей, по крайней мере, в таких руках, в течение первых восемнадцати лет этого периода. Ваша светлость соблаговолит заметить, во-первых, что крайняя слабость одной ветви Австрийского дома и несчастная политика обеих, бедность некоторых имперских князей, разобщенность и, признаваясь открыто, корыстная политика всех их — короче, узость взглядов, ложные представления и, если говорить откровенно о моей нации, как и о других, порочность английских государственных деятелей не только вовремя не предотвратили рост этой державы, но и вскормили ее, сделав почти непреодолимой для любой будущей конфедерации. Третье замечание сводится к следующему: если поведение голландцев в Нимвегене не имеет достаточного оправдания, они также должны получить свою порцию упреков, даже после смерти де Виттов, ибо совершенно справедливо их следует осудить за потакание Франции и проведение политики в ее пользу. Если же их оправдания со ссылкой на невозможность продолжать войну, от которой выиграли бы главным образом союзники, ибо так обстояло дело после тысяча шестьсот семьдесят третьего или тысяча шестьсот семьдесят четвертого года, и основная тяжесть которой была возложена на их плечи конфедератами, — если эти оправдания достаточны, они не должны были играть как из приличия, так и исходя из принципов хорошей политики, ту роль, какую они сыграли в тысяча семьсот одиннадцатом году по отношению к покойной королеве, которая имела гораздо больше оснований для подобных жалоб и при куда более отягчающих обстоятельствах — в их адрес и в адрес императора и всех германских князей и которая была далека от того, чтобы вести в то время по отношению к ним и другим их союзникам такую политику, какую они вели в отношении Испании и других союзников в тысяча шестьсот семьдесят восьмом году.

Сразу же после того, как подписали мирный договор голландцы, был подписан договор Испании с Францией. Договор императора с французской и шведской коронами был подписан в следующем году, и Людовик Четырнадцатый, будучи волен теперь помогать своему союзнику, тогда как он связал державы, с которыми вел переговоры, обязательством воздерживаться от помощи их союзникам, вскоре заставил короля Дании и курфюрста Бранденбургского возвратить шведам все, что у них отобрали, и заключить Северный мир. Во всех этих переговорах он выступал в роли законодателя и теперь находился на вершине величия. На этой точке он удержался еще несколько лет и в зените своего могущества подготовил почву для тех враждебных ему союзов, тяжесть которых в конце концов обрушилась на него и он мог бы быть низведен до столь низкого уровня, которого требовали общие интересы Европы, если бы не некоторые причины, которые и поныне продолжают действовать в его пользу, и если бы его враги не оказались в свою очередь столь же ненасытными, каким процветание сделало его самого.

После того как Людовик заключил мир со всеми державами, с которыми находился в состоянии войны, он продолжал досаждать Испании и империи и расширять свои захваты в Нидерландах и на Рейне как с помощью пера, так и меча. Он учредил палаты Метца и Бризака, в которых его собственные подданные были одновременно обвинителями, свидетелями и судьями. По решениям этих трибуналов он прибирал к рукам под предлогом государственной необходимости или воссоединения любые города или земли, которые искушали его властолюбие или служили егс выгоде. Такими и другими способами он присоединил в мирные дни больше территорий к тем, которые по последним договорам достались ему, чем он смог бы приобрести, если бы продолжал войну. В дальнейшем, стремясь закрепить свои владения, он действовал, не признавая никаких границ и правил. Стремление к славе явилось основанием для нападения на Голландию в тысяча шестьсот семьдесят втором году, а стремление к выгоде — основанием для многих других, более поздних нападений. Он силой захватил Люксембург, он украл Страсбург, он купил Казаль и пока ожидал подходящих условий, чтобы заполучить для своей семьи испанскую корону, он вряд ли не задумывался и вряд ли не надеялся на то, что имперская корона также очутится в ее руках. Некоторые из тех жестокостей, которыми отмечены его действия в империи, можно объяснить его разочарованием в этом смысле. Я говорю: некоторые, потому что в ходе войны, которая завершилась Нимвегенским миром, он уже совершил многие. Хотя французские авторы пытаются обойти их молчанием, или смягчить, или приписать только англичанам, находившимся на французской службе (даже это один из них имеет дерзость утверждать), все же эти жестокости, неслыханные среди цивилизованных наций, несомненно, совершались по приказу французских советников и французским оружием в Палатинате (33) и других местах.

Если бы Людовик Четырнадцатый удовлетворился теми приобретениями, которые были закреплены за ним договорами тысяча шестьсот семьдесят восьмого и тысяча шестьсот семьдесят девятого года, и той властью и влиянием, которые он тогда приобрел, очевидно, что он бы предотвратил возникновение тех союзов, которые в дальнейшем были заключены против него, и мог бы снова завоевать доверие князей империи, с которой он имел одну родственную связь благодаря женитьбе своего брата на дочери курфюрста Палатинского, а другую — благодаря женитьбе своего сына на сестре курфюрста Баварского; шведы были близко с ним связаны, а других те же принципы личной выгоды вскоре связали бы столь же близко. Он мог бы остаться не только одной из главных, но и ведущей силой в Европе и занимал бы это место со всеми мыслимыми почестями, пока освобождение испанского престола после смерти короля Испании или другое столь же важное обстоятельство не заставило бы его играть иную роль. Но вместо этого он продолжал досаждать и провоцировать всех, кто, к своему несчастью, был его соседом, причем во многих случаях провоцировать из-за пустяков. Мне приходит на ум один пример. После смерти герцога Цвейбрюккенского он захватил это маленькое герцогство, невзирая на бесспорные права короля Швеции, невзирая на услуги, которые эта корона ему оказала, или на необходимость в этом союзнике, которая могла у него возникнуть впоследствии (34). В результате Швеция вошла вместе с императором, королем Испании, курфюрстом Баварским и Генеральными штатами (Голландии.— Ред.) в гарантийный союз, как его назвали, около тысяча шестьсот восемьдесят третьего года и в знаменитую Аугсбургскую лигу в тысяча шестьсот восемьдесят шестом году.

Так как я заговорил об этой лиге и так как именно она может считаться началом более широкого и дружного сопротивления Франции, чем то, которое оказывалось ранее, то позвольте мне припомнить те размышления, которым я предавался, когда обдумывал то, что прочел, и то, что мне передавали относительно событий того времени. Они могут оказаться полезными для того, чтобы составить суждение о более поздних событиях. Если король Франции стал вызывать отвращение из-за каких-либо вторжений, которые он совершал, или нарушений им общественного доверия, или варварских действий в тех местах, где его оружие побеждало, или преследований им протестантских подданных, то император заслуживал, по крайней мере, такого же отвращения по тем же причинам,— правда, с той разницей, которая обусловливалась западной политической системой: властолюбие и фанатизм Австрии проявлялись в отдельных странах, чьи интересы не связывались с этой системой, ибо иначе было бы столько же оснований для поддержки населения Венгрии и Трансильвании против императора, сколько ранее — для поддержки жителей семи соединенных провинций против Испании или против Франции. Но властолюбие и фанатизм Людовика Четырнадцатого проявлялись в Нидерландах, на Рейне, в Италии и в Испании, в самом центре этой системы, если я могу так выразиться, и с таким успехом, который не мог не подорвать ее через некоторое время. Могущество Австрийского дома, перед которым столь долгое время трепетали, уже не внушало страха, а могущество дома Бурбонов, которого стали бояться слишком поздно, теперь внушало ужас. Император был теперь настолько занят установлением своей неограниченной власти в Венгрии, что дважды ради этого отдал империю на поток и разграбление. Он оставил границу по Рейну почти совсем не защищенной против набегов и опустошений, производимых Францией, будучи же безжалостным к венграм и бесчестным в отношениях с ними, он заставил этот несчастный народ вступить в союз с турками, которые вторглись в империю и осадили Вену (35). Даже это событие не оказало на него воздействия.

Ваша светлость узнает, что Собеский, король Польши, который заставил турок снять осаду и укрепил имперскую корону, готовую свалиться с его головы, не мог убедить его принять те меры, которые одни лишь могли защитить империю, обезопасить короля Испании и ослабить ту державу, которая однажды, вероятно, должна была оспаривать у него наследство этого государя. Текели и группа недовольных (36) предъявили такие требования, отвергнуть которые мог лишь тиран: сохранение их древних привилегий, свобода совести, созыв свободного народного собрания, или парламента, и другие, менее существенные. Все было напрасно. Война с ними продолжалась, как и с турками, и Франция получила полную возможность действовать против Германии и Нидерландов, почти не встречая сопротивления. Положение в обеих странах было столь отчаянным, что Генеральные Штаты не видели иного средства для того, чтобы остановить продвижение французских армий, чем прекращение военных действий или перемирие сроком на двадцать лет, о котором они стали вести переговоры и которое было принято императором и королем Испании на условиях, которые Людовик Четырнадцатый счел нужным выдвинуть. По этим условиям он должен был продолжать нерушимо владеть всем, что приобрел с тысяча шестьсот семьдесят восьмого и тысяча шестьсот семьдесят девятого годов, в том числе Люксембургом и Страсбургом. Условия этого перемирия были столь выгодны Франции, что были пущены в ход все интриги, чтобы добиться окончательного мирного договора на тех же условиях. Но это не входило в намерения договаривающихся держав. Имперские войска успешно воевали с турками. Этот успех, как и волнения, которые последовали за этим в турецких войсках и в Порте, создавали возможность для заключения выгодного мира, а когда этот мир был бы заключен, император и испанский король оказались бы в гораздо лучшем положении, чтобы вести переговоры с Францией.

Руководствуясь подобными взглядами на ситуацию, проницательными и справедливыми, император, короли Испании и Швеции в качестве имперских князей, а также другие государи заключили Аугсбургскую лигу (37). Эта лига была чисто оборонительной. Специальная статья заявляла об этом; и так как у нее не было других целей, она не противоречила не только законам и установлениям империи и практике, существовавшей между народами, но даже условиям акта о перемирии, столь недавно заключенного. Поэтому для нарушения перемирия, захвата Кёльнского курфюршества, вторжения в Палатинат, осады Филипсбурга и для ведения неожиданной войны без объявления ее в самой империи такой предлог не мог считаться убедительным. Невозможно также без смеха читать опубликованные в то время Францией объяснения своих действий, основанных якобы на опасениях, вызванных могуществом империи. Столь же несостоятелен был и предлог для жалоб, что император отказался от немедленного превращения временного перемирия в окончательный мир, ибо если бы он так поступил, то одним махом и безо всякого обсуждения он признал бы тем самым все произвольные решения тех палат, или судов, которые создала Франция, чтобы прикрыть свою узурпацию, и отказался бы почти от шестой части имперских земель, присвоенных Францией тем или иным путем. Претензии герцогини Орлеанской на наследство ее отца и брата, которые оспаривались тогдашним курфюрстом Палатинатским и которые должны были быть разрешены в соответствии с законами и обычаями империи, предоставляли столь же недостаточный предлог для начала этой войны, как и любой из упомянутых выше. Отстранение кардинала Фюрстенберга, который был избран на архиепископство Кёльнское (38), могло бы быть использовано как отягчающее обстоятельство, но даже в этом случае его христианнейшее величество противопоставил свою власть и суждение власти и суждению того святого отца, чьим старшим сыном он был горд именоваться. Короче говоря, подлинная причина того, что Людовик Четырнадцатый начал эту жестокую войну против империи два года спустя после того, как он заключил соглашение о прекращении военных действий сроком на двадцать лет, заключалась в следующем: он вознамерился удержать то, что получил, и поэтому он решил вдохновить турок на продолжение войны. Он добился этого, вторгнувшись в Германию в тот самый момент, когда султан запросил мира.

Несмотря на это, турки возобновили мирные переговоры на следующий год, и принципы разумной политики требовали от императора, поскольку он не мог надеяться энергично и успешно вести боевые действия одновременно против турок и против Франции, заключить мир с менее опасным противником. Решение его споров с Францией откладывать было нельзя, его замыслы в отношении Венгрии отчасти были реализованы, так как его сын был провозглашен королем и присоединение этой короны к владениям его семьи стало фактом; а остальные же его планы, как и те, которые он вынашивал против турок, могли подождать. Но государственный совет в Вене рассудил иначе и выдвигал — даже в такой критический момент — максимальные требования, причем некоторые из них такие, что турки проявили больше гуманности и лучшие религиозные чувства, отказавшись их принять, чем они, настаивая на их принятии. В результате война в Венгрии продолжалась и служила постоянным отвлекающим фактором, благоприятным для Франции, король которой начал в это время военные действия, ибо Карловицкий договор был заключен позже Рисвикского (39).

Империя, Испания, Англия и Голландия приняли участие в войне против Франции, и на них император возложил ее бремя. В краткосрочной войне тысяча шестьсот шестьдесят седьмого года он даже не принимал участия, и вместо того, чтобы прийти на помощь королю Испании (которую, следует признать, он и не мог как следует оказать), он торговался из-за раздела наследства этого государя. В войне тысяча шестьсот семьдесят второго года он предпринял ряд незначительных усилий. В войне тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года он сделал и того меньше, а в войне, которая разразилась в начале нынешнего столетия, он не сделал ничего, во всяком случае, после первой кампании в Италии и после тех обязательств, которые Англия и Голландия приняли на себя по условиям великого союза. Словом, начиная с того времени, когда сопротивление Франции стало общим делом Европы, Австрийский дом являлся помехой для него во многих случаях и ни разу не оказал существенной поддержки. Вовлечение Англии в общее дело, которое связано с революцией тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года, могло компенсировать и, как можно полагать, более чем компенсировать это неблагоприятное обстоятельство и обеспечить превосходство сил конфедератов, вместе с которыми она боролась против Франции. Это, говорю я, можно было представить себе, не преувеличивая мощи Англии и не преуменьшая силы Франции,— и так и казалось тогда. Как все в действительности оказалось иначе, как Франция вышла с триумфом из войны, которая закончилась Рисвикским миром, и, хотя и поступилась многим, все же удержала большую и лучшую часть своих завоеваний и приобретений, сделанных ею со времен Вестфальского и Пиренейского договоров; как она приобрела благодаря испанскому подарку все это королевство для одного из ее принцев, хотя у нее в какой-то момент не было основания рассчитывать на приобретение хотя бы малейшей его части иначе, чем с помощью военных действий, и никогда не было основания надеяться захватить большую его часть даже путем войны; короче, как Франция завершила войну, в которой терпела поражения со всех сторон и была полностью истощена, при незначительных потерях приобретенных владений и сокращении границ, и при спокойном переходе Испании и Индии (40) под власть монарха из дома Бурбонов; все это, милорд, будет предметом Ваших изысканий, когда Вы подойдете к заключительной части последнего периода современной истории.