• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• ФОРУМ
• Реализация
• Реклама
• Предприятие

Глава 8*

Послевоенное время. 1945-48 гг.

Первые недели ошалевший от наступившего мира город пел, шумел, веселился, распахивая свои объятья каждому, кто возвращался в свои дома и свои семьи, к родным и любимым, к тем, кто их так долго и отчаянно ждал с войны.

Марии, наверно единственной в городе, было не до веселья. Лишь день назад от нее уехал бравый военпред, сволочь такая. Наскоро заскочив в комнату, поцеловал в щеку, не глядя в глаза, подхватил заранее собранные вещи и, пообещав «часто писать и непременно что-нибудь придумать», с явным облегчением хлопнул дверью. Опустившись на переднее сиденье привезшей его машины, он как-то механически, не глядя в сторону ее окна, помахал рукой и скрылся в облачке поднявшейся за колесами пыли.

Надо полагать, что навсегда.

В связи с окончанием войны военные представительства на нефтепереработках сократили, и военпредов, тех, кого не демобилизовали, перевели на новое место службы. Сожительствовавший с Марией «жилец» оставил после себя две банки тушенки, несколько небрежно упакованных в серую бумагу свертков, тоненький браслет змейкой и немного денег.

Браслет был золотым, и глазки у змейки отсвечивали малиновыми лучиками искусственных красных рубинов.

Очень красиво.

Покупался браслет почти полгода назад. «К грядущему дню рождения».

Уже на следующий день, с утра, «жилец» отвез его на работу.

В сейф. Для лучшей сохранности.

Как он выразился: «До близящегося лета и наступления торжественного дня…»

«Вот он и наступил — «Торжественный день», — сказала себе Мария и, залпом допив бокал красного вина, прикупленного к тому же событию, надела на руку браслет. — Интересно, сколько теперь за него дадут?» — подумала она и утерла ладонью повлажневшие глаза, окончательно размазав потекшую тушь по мокрым щекам.

То, что самые счастливые в ее жизни дни теперь позади, она поняла сразу.

Не дурочка.

Быстро привыкнув к красивым сережкам с белыми искрящимися камушками, к тяжелым разноцветным бусам, ярким платьям, высоким прическам, маникюру, вечерним поездкам в кино и в театр на военном автомобиле с персональным водителем, она совершенно не представляла, как теперь ей жить дальше. Соседки, еще вчера, под гитару и бутылочку вина, с неподдельным удовольствием разделявшие привалившее ей «бабье счастье», сегодня, крепко уцепив вернувшихся мужей под локоть, проходили мимо гордо и независимо.

Не здороваясь. Словно и вовсе не знакомые.

Их мужья посматривали на нее цепко и оценивающе. По кобелиному. Не найдя интереса в ответном взгляде, некрасиво сплевывали под ноги и что-то энергично шептали…

Наверное, ругались.

Жены делали вид, что происходящее их не касается.

Красивым женщинам их уже минувшего счастья не прощают.

Ошибки еще можно простить, но вот счастье…

***

Возвращаться в дом свекрови было глупо и бессмысленно. Да и вряд ли ее теперь туда пустят… Мария знала, что та ее иначе как «гулящей» не называет. Она и раньше была там на роли — «подай-принеси». Свекровь не могла простить легкомысленной «девочке из прислуги» того, что та «окрутила» ее перспективного сына. Ее неприязнь не исчезла даже после рождения внука, а уж теперь...

Перед самой войной «перспективный сын» загремел в лагерь по статье «за расхищение и использование служебного положения в корыстных целях», а из лагеря — в штрафбат.

Писем от мужа-зека Мария не получала.

Он не любил писать, она не писала тоже.

***

Без помощи винившей ее во всем свекрови Мария выживала, как могла.

В сорок втором, окончательно сломавшись, по настоятельному совету заводской кадровички, пустила к себе жильца. Каким он будет «квартирантом» было ясно сразу — Мария жила в коммуналке, в которую ее выселили с годовалым Валеркой сразу же после состоявшегося над мужем процесса. Из благоустроенной квартиры выселили.

Комнатка у нее теперь была одна-единственная, угловая и не очень просторная.

После ареста мужа жизнь, начавшая было налаживаться, рухнула как карточный домик.

Была тогда такая статья — «С конфискацией имущества».

Теперь жизнь рухнула во второй раз.

«Не судьба, — решила Мария. — Но на завод больше не пойду… Я там свое отработала».

Она кусала губы, мысленно прощаясь с сытым военным временем: с его тушенкой, яичным порошком, белым хлебом и молодым смехом крепкого веселого мужчины. У этого времени был горько-сладкий привкус американского шоколада. Мария стонала и мотала головой, вспоминая теплое плечо, к которому, засыпая, так любила прильнуть щекой…

Оказалось, что тогда, три года назад, решившись на эту «жертву», она вытянула счастливый билет. Хотя и не ради собственной сытой жизни решилась, а ради крошечного сына, которого надо было чем-то кормить и, желательно, делать это каждый день.

Мальчишка рос болезненный, ему было нужно хорошее питание, молоко и витамины. Нужны было фрукты. Все это требовало денег, по военному времени — немалых, а жены штрафников переводов с фронта не получали.

А потом… Потом она влюбилась.

А кто бы не влюбился? Три года как муж и жена прожили... От нахлынувших воспоминаний засбоило сердце, и закружилась голова. Сильно заныло внизу живота…

Темперамент, язви его…

На какое-то мгновение Марии вдруг показалось, что она просто больна, что у нее температура, а все случившееся — не более чем вызванный этой температурой морок.

Может, когда она выздоровеет, все и в самом деле образуется?

В ней всегда жила уверенность, что она рождена для яркой и насыщенной радостными событиями жизни, и обязательно будет счастлива. Мария была оптимисткой и верила, что все невзгоды и несчастья обязательно проходят, что все еще наладится. Наладится…

Не важно как, лишь бы наладилось.

Наивная. Впереди ее ждали непростые времена. Она начала падать, не подстелив соломки…

По теневой стороне широкой улицы, упиравшейся одним концом в порт и помпезное здание морвокзала, целеустремленно шла крошечная женщина. Ее губы были плотно сжаты, а сосредоточенный взгляд выразительных карих глаз словно предупреждал: «Меня не тронь!». Правой рукой женщина крепко сжимала ладошку маленького сынишки. Тот явно не поспевал за ней, хотя и очень старался.

Эти двое являли собой полную противоположность окружающей празднично настроенной действительности: они ежились от взглядов встречных прохожих. Большинство попадавшихся навстречу людей были женщине знакомы и поэтому их улыбки казались ей неискренними — ироничными, даже осуждающими. Впрочем, большинство улыбок именно такими и были.

Военное время кануло в прошлое, а вместе с ним и мораль этого времени.

Военная мораль, давно замечено, куда внятнее и человечнее своей мирной сестры, которая, наверное, в силу видимости наступившего благополучия, никому спуску не дает.

Вскоре женщина и ее сын отошли достаточно далеко, и знакомцы перестали попадаться. Женщина облегченно вздохнула и улыбнулась. У нее даже походка изменилась — стальные каблучки изящных туфелек застучали по асфальту веселее, энергичнее.

Так бы они и шли себе дальше, если бы не французская булочная и ее ароматы.

Почему булочная называлась «французской» — никто не знал, — то ли была основана каким-то французом, то ли из-за ароматных французских булочек, которые так полюбились бакинцам.

Возле булочной, вдохнув аромат свежеиспеченной сдобы, мальчик забастовал. Сводящий с ума запах, проникнув в душу давно не видевшего сладенького ребенка, наполнил ее трепетом.

— Мама, купи булочку…

Женщина перестала улыбаться и прибавила шагу.

— Мама!!! Купи булочку! — мальчик выдернул ладошку из ее руки и резко остановился.

По его напряженной позе было видно, что он решил простоять тут до конца жизни.

— Зачем тебе булка? Тебе хлеба мало? — женщина гневно посмотрела на ребенка. Грозный взгляд не подействовал. — Идиот! — подытожила она. — Ты меня позоришь! Понимаешь — ПОЗОРИШЬ!!!

Мальчик стоял, упрямо поджав губы, и молчал. Глаза его стали наполняться слезами.

— Негодяй! — отметила это дело женщина и, вздохнув, потянула на себя двери булочной. — Иди уж, изверг! — и втолкнула мальчика в открывшийся дверной проем.

Тот на вызванную ее раздражением и недовольством грубость внимания не обратил, а тут же бросился к прилавку и, ухватившись за его обитый металлической полосой край, уткнулся носом в сладкий бочок щедро посыпанного сахарной пудрой сердечка. Он вдыхал запах сдобы так долго и отчаянно, словно боялся оглянуться и обнаружить, что мама передумала, и им придется уйти без покупки. Вдыхал, пока не пришло понимание: «Мама купит!.. Мама!» С трудом оторвавшись от своей такой близкой мечты, он оглянулся на ту, которая вот-вот сделает его счастливым.

— Мама, вот эту!.. Эту!!!

И, поймав в ее глазах тень уже почти растаявшего сомнения, тут же ухватил такую аппетитную, такую желанную булку. Он знал, что сомнение — это уже согласие, и поэтому не отпускал свое сокровище из рук, пока мама не рассчиталась с продавщицей, и пока он его не съел. Все, до последней крошки.

На губах, на носу и на рукавах темно-серого драпового пальтишка остались следы сахарной пудры. На пальчиках ее не было — слизал до последней пылинки.

Пока мальчик ел, его мама пересчитала оставшуюся в кошельке мелочь и, махнув рукой на твердое решение «жить экономнее», купила большую французскую булку. На вечер.

Стоила та столько же, сколько и сердечко, но была куда крупнее.

«Вечером чаю попьем, — решила женщина. — Должно хватить на двоих».

— Съел?! Пошли, обжора!

Вторую купленную ею булку мама положила в коричневый бумажный пакет и спрятала его в сумку, но, заметив напряженно следящий за ее манипуляциями жадный взгляд мальчика, тут же достала свою покупку и сунула ему в руки:

— На! Держи, людоед!!! Сам понесешь! Но, не дай бог, хоть крошку до дома тронешь!!! Мы одни остались! Одни! Понимаешь? — мальчик испуганно вжал голову в плечи, и женщина, устало вздохнув, сбавила тон: — Не будет у тебя больше булок, дурашка… Твоя непутевая мама осталась одна. Без друзей. А без друзей — это не жизнь.

***

По теневой стороне улицы торопливо шла крошечная женщина. Взгляд ее был сосредоточен, а губы плотно поджаты. Одной рукой она придерживала висевшую на плече черную дамскую сумочку, другой — крепко сжимала маленькую ладошку сынишки. В свободной руке мальчик нес бумажный пакет с французской булкой. Он предвкушал. Несмотря на то, что уже съеденное им сердечко было щедро сдобрено горькими слезами, оно вовсе не показалось ему невкусным.

А вечером у них будет французская булка!

Мальчик решил, что непременно поделится ею с мамой.

Именно тогда он впервые понял, почувствовал, а, почувствовав, вывел для себя главное: когда уходят военные и друзья — жизнь меняется в худшую сторону. Подумав, он решил, что когда вырастет, то станет военным, и что у него будет много друзей. Впрочем, друзей можно и нужно завести уже сейчас.

Завтра. Завтра он этим займется!

А то вон как им с мамой плохо…

Мальчик еще не знал, что бывает хуже.

Причем — гораздо хуже.

Он не знал…

Детство, наверное, потому и принято называть счастливым, что оно многого не знает и быстро забывает обиды. Наш мальчик исключением не являлся, к тому же был на редкость доверчив. А еще он очень хотел, чтобы и у него были друзья. Без друзей ему было неинтересно.

Самые близкие кандидаты на дружбу жили во дворе, и следующим утром он пошел во двор, и добросовестно попытался с ними подружиться.

Предложение «дружить» было встречено на удивление благосклонно. В первые же минуты дворовые пацаны научили мальчика хорошему и, как они заверили, «нужному для жизни» слову «шалава». Из-за первой шипящей буквы он никак не мог его выговорить, а когда все же выговорил, то тут же продемонстрировал новообретенным друзьям это умение. Те его похвалили и посоветовали называть этим словом свою мать.

Гордый своими успехами и тем, что у него теперь есть друзья, Валерка вернулся домой, а там, подкравшись к чем-то занятой маме, обнял ее за шею, заставил наклониться и зашептал в самое ухо:

— Мамочка, а ты у меня знаешь кто?

— Кто? — ласково улыбнулась женщина.

— Ссс-шалава…

***

«Шалаву» и многое после нее они пережили.

Переживать и забывать подобные мелочи — дело житейское.

Но однажды в дверь сильно постучали, и в комнату тяжело шагнул незнакомый давно не бритый мужчина, в остро пахнущей потом военной форме. Пересекая комнату, мужчина заметно прихрамывал. По тому, как он волочил левую ногу, с усилием опираясь на деревянную палку, было видно, что травма у него недавняя, и он еще не успел к ней привыкнуть.

В те времена такие травмы называли ранениями.

Перепуганная мать сначала вскочила, ойкнула, а затем, зажав рот дрожащей ладошкой, без сил опустилась на стул.

«Раненый!» — уважительно подумал Валерка и, бросив рисовать зеленый краснозвездный истребитель, заинтересованно уставился на погоны незнакомца. Красивых золотистых звездочек, как у папы-военного, мальчик на них не обнаружил, и происходящее стало ему неинтересно. Совершенно.

Незнакомец, без спросу уселся на стоявший у стола свободный стул, достал папиросы и чиркнул стрельнувшей веселым огоньком спичкой.

Вдохнувший табачного дыма Валерик закашлялся, но, прокашлявшись и наскоро оценив обстановку, решил вести себя независимо и вернулся к рисованию. Он знал, что курить плохо, но мама и неприятный чужой дядька, выпустивший уже третье по счету облако едкого табачного дыма, так и продолжали молчать.

Во всем происходящем присутствовал явный непорядок. С этим надо было что-то делать.

В их комнате никогда не курили.

— Дяденька, а у нас не курят! — сказал Валерик и нахмурился.

Незнакомец удивленно, будто только сейчас обнаружив, что в комнате он не один, посмотрел сначала на мать, потом на Валерку, затем сощурился, хищно, словно заглядывающий в оптический прицел снайпер, и процедил:

— Молодец… Ничего не скажешь — вырастила умника... — он встал и неторопливо захромал к Валерке. Ухватив мальчика за подбородок, задрал его так высоко, что у того закружилась голова, и он чуть не упал со стула.

Не отрывая тяжелого взгляда от испуганно вытаращенных глаз ребенка, незнакомец спокойно и размеренно произнес:

— Слышь, пацан, тут теперь я буду решать: кому, что и как делать. А не ты. Постарайся это запомнить раз и навсегда, — и, немного помедлив, уточнил: — Ты меня понял?

Чуть не описавшийся Валерка еле выдернул подбородок из цепкой, словно клещи, руки. Сглотнув обильно проступившую слюну, он повернулся к замершей в испуге матери и, шмыгнув носом, спросил:

— М-ма-мочка, эт-то кто?..

— Это твой папа, Валерик… Папа Саша…

Ребенок ошалело уставился на взрослых, ничего не понимая…

Он знал, что его папа — военный. Офицер. И что он уехал, но очень скоро вернется и заберет их к себе… А этот дядька был совсем другой! Но мама сказала, что он — тоже папа, а маме Валерик привык верить.

Хотя… Два папы сразу — это было многовато для их маленькой комнаты.

Немного подумав, Валерка решил, что из тех военных, у которых на погонах нет звездочек, папы получаются неправильные. Совсем не такие как надо. Таких пап можно и не любить.

Тем временем «папа Саша» раскурил вторую папиросу и, обращаясь к матери, подытожил:

— Все знаю… Будем считать, что простил. Завтра приду сюда жить.

Когда новоявленный папаша ушел, Валерка, весь в слезах, бросился к матери и, крепко обхватив ее за шею, разрыдался. Мария сидела молча, уставившись в окно остекленевшими глазами. Изредка она касалась макушки сына бледными губами, но делала она это машинально, поскольку мысли ее были где-то далеко.

За окном полыхал удивительной красоты закат.

Вечерело.

— М-м-мамочка, — всхлипывал испуганный мальчик, — м-м-мамочка, скажи ему, чтобы больше не приходил! М-м-мамочка… Он чужой, я его не знаю… М-м-мамочка…

— Не плачь, Валерик, успокойся, — Мария еще раз поцеловала ребенка, обняла и прижала его к себе.

Крепко-крепко.

Они, обнявшись, сидели в наступающих сумерках и молчали. Сидели долго, не включая света. И мать и сын пытались успокоиться, но успокоение не приходило. Наверное, потому, что положение у них было безвыходным.

В конце концов, Валерик уснул, а Мария еще долго не решалась потревожить его сон.

Она думала.

Пару часов спустя молодая мать отстранила проснувшегося ребенка и тяжело поднялась со стула. Разминая затекшие ноги, она прошлась по комнате, внимательно осматривая ее и собирая оставшиеся от уехавшего жильца вещи. Побросав найденное в старую наволочку, прошла к буфету, открыла его дверцу и взяла с нижней полки стопку фотографий. Главный компромат.

Не удержавшись, принялась их рассматривать. В черно-белых тонах, запечатленная на плотной фотографической бумаге, замелькала ее еще недавно яркая и счастливая жизнь. Перебиравшие фотографии пальцы дрожали, и дрожал подбородок. Подступили слезы, но, после нескольких глубоких вдохов, Марии удалось взять себя в руки: «Все, ушел караван…»

— Валерик, сыночек, когда вырастешь, постарайся жить так, чтобы у тебя в доме была радость. И не только по праздникам, а каждый день. Понял, золотко мое? Мы с тобой, на свою беду, узнали, каково оно, когда она есть… Теперь будем просто так жить. Без радости. На, посмотри. Может, что хорошее в памяти и останется… — Мария положила фотографии на кровать и вышла на кухню за эмалированным тазиком и спичками.

Вернувшись, выхватила снимки из рук разглядывавшего их сына. Сложив их горкой на дне тазика, чиркнула спичкой. Не понявший ее ожесточения и всего происходящего Валерка захныкал. Правда, разреветься в полный голос, как обычно, в этот раз он не решился.

Потерянное счастье горело плохо, то и дело норовя погаснуть. Но, по прошествии получаса, оно все же превратилось в черные скукоженные хлопья. Дождавшись, когда огонь погаснет, Мария схватила наволочку с вещами военпреда и выскочила за дверь. Отсутствовала она недолго. Вернувшись и вдохнув запах сгоревшей бумаги, Мария все же расплакалась. Почувствовав изменение ее настроения, Валерка всхлипнул, раз и другой, и вскоре, не удержавшись, присоединился к ней в полный голос. Потом, когда слезы иссякли, они долго сидели крепко прижавшись друг к другу, и Мария зачем-то сказала строгим голосом, что слабыми они были в последний раз в жизни. Больше их слез никто не увидит, как бы им ни было плохо. Не дождутся!

— Придется терпеть, Валерик, — заметила она. — Он тебе отец, а мне — муж, — и, утерев слезы, добавила: — Да и не проживем мы одни, сынок…

***

Папа Саша пришел ранним утром. Дверь открыл без стука и, буркнув что-то неопределенное, уронил возле пустовавшей вешалки потертый растрескавшийся чемодан и две связки книг. Шагнув в комнату, сбросил с плеч туго набитый вещмешок.

И как все это при такой хромоте без вчерашней палки донес?

Развязав горловину мешка, мужчина достал из него красивое шелковое одеяло. Небрежно, словно брезгуя, кинул его на кровать.

— Мать передала. Завтра ждет нас к обеду. Внука захотела повидать… — сказал он и, иронично хмыкнув, добавил: — Во дворе работу провел. Больше ни одна собака не тявкнет, — затем, шагнув к сыну, протянул было руку, намереваясь погладить того по голове, но испугавшийся Валерка увернулся и убежал.

— Ты не мой папа! Мой папа дома не курит!!! — заявил он свежеобретенному отцу уже в дверях.

Тот взглянул на жену, неприязненно сощурив глаза. Так смотрят на мертвых врагов или на тех, кого вот-вот убьют.

Мария испуганно отвернулась, сделав вид, что занята чем-то мимолетным, но очень важным, не терпящим отлагательства.

— Так значит? Ну-ну… — мужчина достал из кармана пачку «Беломора» и вышел на крыльцо.

Дома Валеркин папа больше не курил. Никогда.

Отношение дворовых пацанов к Валерке изменилось разительно. Они первыми подошли, первыми поздоровались, а затем долго хлопали ошалевшего от такой неожиданности мальчика по плечам и по спине, излишне радостно поздравляя с возвращением отца. Потом, осторожно косясь в сторону крыльца, почему-то попросили забыть такое хорошее слово «шалава». Валерка искренне обрадовался столь теплому к нему отношению и радовался ему ровно до тех пор, пока, взглянув в сторону крыльца, не увидел там свежеобретенного папу, курившего «Беломор» и внимательно следившего за развитием событий.

То, что кого-то можно заставить «дружить» помимо его воли, стало для Валерки открытием. Неожиданным и неприятным.

***

Вскоре отец устроился на какую-то важную и нужную работу, и их жизнь стала понемногу налаживаться. Не сразу, шаг за шагом, они учились жить вместе: веселые и темпераментные мать с сыном и немногословный, меланхолично уткнувшийся в книгу или газету отец.

Детям свойственно жить настоящим. Валерка сам не заметил как, стал с нетерпением ждать своего сурового родителя из его частых командировок, заготавливая для него целый ворох рисунков, чтобы изредка уловить скупой одобрительный кивок. Мальчик наощупь, по крупицам, собирал мозаику своего нового счастья.

В такие моменты Мария чутко замирала, надеясь, что их необъявленная домашняя война однажды выдохнется и, потеряв смысл, сойдет на нет. Ростки тяжело рождавшегося взаимопонимания ее радовали. Она облегченно вздыхала и шла ставить тесто для вкусного пирога с бараниной, рисом, вареными яйцами и зеленым луком.

Пирог назывался «татарским». Кто его так назвал и почему — было совершенно непонятно.

***

Валеркиному счастью не было предела. В их дворе появились новые жильцы, и он, наконец, подружился по-настоящему. Его подружкой стала дочка новых соседей — красивая девочка с зелеными глазами и медно-рыжими локонами по пояс. В совершенно одинаковых, подвязанных веревочкой сатиновых трусах они, чумазые, как маленькие чертенята, целыми днями носились по двору. Они играли в прятки и пятнашки, делали куличики из песка, обливались водой из-под крана. Набегавшись и устав, осторожно поили друг дружку из сложенных пиалой ладошек. Так было и удобнее, и слаще. Напиться из руки друга — всегда вкуснее.

Были в их жизни и свои маленькие тайны, и специальные, совершенно особые слова. Странное и опасное слово «задидома» означало, что выбегать за пределы двора категорически запрещено. Впрочем, выбегать не особо и хотелось, ведь именно здесь, под росшим в центре двора раскидистым деревом был сосредоточен весь их мир и смысл их жизни.

Раскидистое дерево называлось «инжир» — второе странное и, похоже, очень обидное слово. Но, когда Валерка спросил мать, за что это дерево так обозвали, та только рассмеялась.

Впрочем, чему тут удивляться — взрослые часто смеются невпопад и без особой на то причины.

***

Красивую Валеркину подружку звали Галочкой.

Валерик и Галочка часами, сидя на корточках, наблюдали, как работают муравьи — без устали, без перерыва на обед и до самого захода солнца. Они приносили к муравейнику хлебные крошки и пытались помочь переносить этим непоседам их неподъемные тяжести. Странные муравьи от помощи отказывались, тут же бросая «опороченную» посторонним вмешательством ношу и хватаясь за новую неподъемную крошку. Они прогибались под ее неимоверной тяжестью, но упорно тащили свою ношу сами.

Как-то раз, когда ремонтировали крышу соседнего дома, взрослые ребята наделали смоляных факелов. Они воспользовались оставленным кровельщиками битумом и какими-то старыми, найденными в подвале тряпками. Один из факелов, уже зажженный, вручили Валерке. Тот был горд неимоверно. Высоко подняв горящий факел в руке, он носился по двору, представляя себя каким-то мифическим героем, но вдруг остановился с разинутым ртом. Одетая в необыкновенно красивое платье к нему направлялась Галочка. Или его подружка сама по себе была такая умопомрачительно красивая, а платье тут было совершенно не причем? Как бы там ни было, оторопевший Валерка застыл и опустил руки, совершенно забыв, что в одной из них у него зажат горящий факел, а тот уткнулся в землю у его ног, оставив на ней несколько чадящих черным дымом липких смоляных капель. Когда девочка подбежала к Валерке, он убрал почти погасший факел за спину. Мало ли… Но его подружка вдруг резко отпрянула и закричала. Истошно и отчаянно. Никто не понял как, но ее платье, а затем и волосы вспыхнули, словно были сделаны из пороха. Валерка тут же отбросил факел в сторону и начал сбивать с нее пламя. Прямо голыми руками.

То ли его усилия дали результат, то ли больше нечему было гореть, но вскоре пламя погасло.

Сбежались взволнованные взрослые, верещала, обсуждая произошедшее, малышня. Тут и там слышалось:

— Это Валерка, этот оболтус, ее поджег! Валерка!

Папа Саша, вслед за остальными жильцами дома выскочивший на крыльцо, расстегнул ремень и в исступлении принялся хлестать сына по спине, по ногам, всюду, куда попадал. Пара ударов пришлась по голове.

Валерка вырывался и орал, безуспешно пытаясь оправдаться:

— Не виноват я! Не виноват! Пусти меня, сука фашистская, пусти! — после его слов ремень замелькал еще быстрее, еще безжалостнее.

Попытавшейся вступиться за сына Марии тоже досталось ремнем, и неслабо.

Двор наблюдал за происходящим молча. Не вмешиваясь.

— Ты мне не папа! Я всегда знал, ты — не папа!— заявил Валерка, вытерев невольные слезы и отдышавшись. — Ненавижу! Когда вырасту — зарублю! Топором! — и рванулся прочь, увидав, как отец угрожающе шагнул,

Валерка бежал, не разбирая дороги, туда — в неизвестность за дворовыми воротами. Туда, где пряталось таинственное «задидома». Бежал, задыхаясь от подступающих слез и обиды, но не плакал. Сдерживался.

Мимо медленно прогромыхал трамвай. Валерка ухватился за его железный приступок, запрыгнул на подножку и уселся на задней площадке. Прямо на металлической ступеньке.

Он ехал и думал, как ему теперь жить дальше.

К фашисту, называющему себя «отцом», возвращаться не хотелось, и он решил, что теперь будет жить один.

Было жалко маму и… обгоревшую соседскую девочку. Галочку…

Вспомнив о них, Валерка впервые всхлипнул и заплакал, нечаянно нарушив данную маме клятву никогда и никому не показывать свое горе. Правда, плакать он старался тихо, отвернувшись от нескольких случайных пассажиров. Чтобы не видели…

Трамвай ехал долго и, в конце концов, остановился на берегу моря. При виде открывшегося перед ним бескрайнего волнующегося пространства Валерка запаниковал и, не выдержав, все же разрыдался, вместе со слезами выталкивая из себя боль и накопившуюся обиду. Но, не смотря на слезы, боль и обида не уходили, плотно вцепившись, казалось бы, в самое его нутро. Только теперь Валерка почувствовал, как невыносимо болят обожженные руки, и саднит исхлестанное ремнем тело.

На остановке какая-то толстая тетка с огромной кошелкой с любопытством уставилась на чумазого заплаканного Валерку. Из теткиной кошелки торчала голова самого настоящего гуся. Гусь противно зашипел, и уставшему мальчику показалось, что толстая тетка шипит тоже — злобно и настырно. В унисон с гусем.

Обидевшийся Валерка мысленно обозвал и тетку, и гуся «дураками», отошел в сторонку и уселся на обнаженные корни полузасохшей акации. Стоило ему устроиться на них поудобнее, как его тут же стало клонить в сон. Противиться этому состоянию не было никакой возможности. Валерка сполз с жестких корней на холодный, но мягкий песок, и свернулся на нем клубочком. Ему снилось, что его осторожно берут на руки и настойчиво, раз за разом, задают какой-то очень серьезный вопрос.

Интересовались Валеркиным именем и спрашивали, где он живет, но что от него хотят — он понял не сразу.

Отвечать не хотелось, но беспокоящий его голос был очень настойчив.

— Я Валерик с улицы Полухина… Валерик с Полухина… Отдайте меня, пожалуйста, маме. Только маме! Маме из Полухина…

Болел он долго и тяжело. Ему постоянно снился один и тот же сон, в котором кто-то сильный сначала держал его на руках, а потом по ошибке отдавал не маме, а злому хромому фашисту в стальной каске и с гусем на кожаном поводке, похожем на ремень. Гусь, натягивая поводок, упрямо рвался к Валерке и лаял, и вскоре Валерка догадался, что это вовсе не гусь, а замаскированная немецкая овчарка.

Не знавшая что еще можно предпринять, отчаявшаяся Мария постоянно спрашивала бредившего Валерика, чего он хочет. Тот отвечал одно и то же — просил принести ему погоны со звездочками и топор.

***

Во второй класс Валерка пошел уже без мамы.

Последнее, что он запомнил о ней, были проводы на морвокзале.

Мама с огромным чемоданом подарков срочно уезжала в Ашхабад. К родственникам. Там кто-то женился или выходил замуж. А может, родился. Впрочем, не важно. Все знали, что ее поездка была только предлогом.

Мария устала метаться между мужем и сыном, уговаривать, упрашивать, внушать, объяснять. Устав, она решила дать им возможность пожить какое-то время вместе. Без нее.

Валерка канючил, просил взять его с собой, но мама уже все решила.

— Я тебе дыню привезу, Валерик.

— Здесь есть дыни. Не уезжай, мама…

— Они не такие, сынок. Здешние дыни — маленькие, круглые и совсем не ароматные. Наверное поэтому ты их и не ешь… А там они — длинные-предлинные и сладкие-пресладкие, словно медовые. Один ломтик съел и наелся. А через какое-то время опять хочется. Руки сами тянутся еще взять…

Мама так вкусно все это рассказывала, что Валерка, на дух не переваривавший местные дыни, заинтересовался.

— Тогда привези... Две. Или лучше три.

Он даже знал, кому подарит третью. Но две, две — съест сам!

После того как объявили посадку, Мария, по очереди отведя мужа, а затем сына в сторону, еще раз проговорила им заготовленные бессонной ночью слова:

— Меня не будет, а вы берегите друг друга. Не ссорьтесь и не ругайтесь… Пожалейте меня ради бога… Вы же родные люди… Сделайте так, чтобы я уехала с легким сердцем. Пожалуйста.

И один, и второй, совершенно смущенные, пообещали ей жить в мире.

Паром медленно отходил от берега.

Валерка, поколебавшись, шагнул к отцу и просунул ладошку в его руку. Тот вздрогнул, словно его ударило током, но тут же легко подхватил сына и посадил его на плечи.

Мария это видела. В числе других отъезжающих она, красивая и улыбающаяся, долго махала им с палубы. Прощалась.

Палуба была высоко и никто не видел, что на самом деле Валеркина мама плачет, в который раз нарушая обещание-клятву, когда-то данную сыну. Плачет, и не может остановиться, ощущая, как вместе со слезами из ее души навсегда уходят боль, страхи и то неимоверное напряжение, с которыми она жила несколько последних лет.

Мария чувствовала, что теперь у них, у отца и сына, все будет хорошо.

Знать бы им тогда, что назад она уже никогда не вернется…

На календаре значилось третье октября тысяча девятьсот сорок восьмого года.

Через три дня одно из самых страшных в истории человечества землетрясений унесло жизни ста шестидесяти тысяч человек. За несколько секунд старый город был разрушен, и стены его глиняных и саманных домов взметнулось в воздух страшным пылевым облаком. Сотни тысяч жителей Ашхабада в один миг потеряли своих близких.

Папа Саша в одночасье стал вдовцом, а маленький Валерка — сиротой.

От мамы в их памяти осталась ее отчаянная просьба: «Меня не будет, а вы берегите друг друга…»

Похоже, что кто-то услышал эту просьбу и исполнил.

Исполнил буквально.

Азербайджанская ССР, г. Баку.

Начало шестидесятых.

Прошли годы.

Мужчины научились жить вместе, исполнив данное любимой женщине обещание.

Ее портрет висел на стене на самом видном месте.

С окаймленной аккуратной стальной рамкой фотографии, спрятанной под бликовавшим на солнце стеклом, куда-то поверх их голов смотрела улыбающаяся Мария. По утрам просыпающееся солнышко играло на ее устах легкомысленными зайчиками.

Каждое их утро начиналось с ее улыбки.

Папа Саша так никогда больше и не женился. Он работал на износ, поставив целью своей жизни — дать сыну хорошее образование и выпустить в жизнь достойным человеком.

По воскресеньям, с самого утра, отец оставлял Валерку и уходил навестить престарелую мать. Иногда он задерживался там до утра.

Подросший Валерка учился в институте и считал себя совершенно взрослым и уже состоявшимся мужчиной. Через полчаса после ухода отца он закрывал ставни и занавешивал окна. После этого в комнату, «незаметно» для остальных жильцов, юркала замужняя соседка — знойная легкомысленная женщина.

В тот день отец почему-то вернулся с полдороги и застал воркующих голубков. То ли ему кто-то нажаловался, то ли он и в самом деле что-то забыл, — Валерка так никогда и не узнал.

Отец рванул дверь с такой силой, что удерживавший ее створки хлипкий крючок разогнулся. Валеркин родитель стоял в дверном проеме злой, оскорбленный, с подрагивающим подбородком. Пауза перед предстоящей расправой явно затягивалась. Наверное затем, чтобы женщина смогла одеться и уйти.

Та, похватав одежду, незаметно удалилась.

Отец хлопнул ей вслед дверью и схватился за пояс, судорожно расстегивая его некстати заевшую пряжку.

— Что за блядство? — с досадой отметил он то ли в адрес пряжки, то ли по поводу увиденного и, оглянувшись на портрет, осекся. — Хотя бы в память о матери постеснялся здесь притон устраивать…

— Я ее люблю! — не нашелся с ответом Валерка.

— Чужую жену любишь? Сопляк! Сколько у тебя еще таких жен будет?.. — отец рванул наконец поддавшийся ремень и, сложив его вдвое, шагнул к сыну.

Старая, уже забытая сценка из детства повторилась.

В Валерке что-то щелкнуло и его повело...

Сильно оттолкнув отца, он метнулся к простенку и схватил топор. Детская обида всплыла откуда-то из глубин подсознания, словно черное облако, и накрыла его волной дремавшей все эти годы ненависти.

— Только попробуй!.. — но отец иронично сощурился и шагнул вперед. Навстречу.

Штрафбат отступать не умеет.

— Только попробуй! — снова предупредил Валерка. — Зарублю!!!

Они стояли друг против друга, с остановившимися невидящими взглядами и были очень похожи в этот момент — ненависть делает людей похожими. Она даже умеет их сближать. Правда, для этого ее, эту ненависть, надо пережить и преодолеть.

Постепенно разум начал возвращаться в их разгоряченные головы. Отец швырнул ремень Валерке под ноги, бесслюнно сплюнул, развернулся и ушел. Валерка же, отдышавшись и придя в себя, с изумлением обнаружил зажатый в руке топор, не понимая, как тот в ней оказался. Накатили усталость и безразличие. Рука безвольно опустилась, топор из нее выскользнул. Падая, он больно ударил Валеркину стопу тяжелым железным обухом. Валерка зашипел, но тут же забыл о боли.

Внутри болело сильнее.

***

Людям свойственно придумывать вину там, где ее нет, и раскаиваться в так и не реализованных мыслях.

Валерке не хотелось верить, что именно эта неприятная история положила начало как-то вдруг сразу развившейся болезни отца, но тот стал сдавать на глазах. Сильный и гордый человек за неполный год превратился в жалкого и склочного старика. Он часами сидел, сгорбившись и уставившись в одну точку, а если и разговаривал с Валеркой, то совершенно равнодушно, односложно отвечая только на заданный ему вопрос. Впрочем, чаще всего он эти вопросы просто игнорировал.

Валерка старался сдерживаться, не заводиться, но молодость — пора горячая и надолго его не хватало. Это уже потом нам становится стыдно за свои продиктованные эмоциями слова и поступки. Стыдно за все. Даже за мысли и желания. Спустя годы многое захочется вернуть и изменить, сделать иначе. А пока…

Пока Валерка разрывался между учебой и ночными дежурствами. Между проявлявшими к нему повышенный интерес красивыми однокурсницами и… больницей, куда накануне увезли отца. Он с утра ненадолго забегал в его палату, нетерпеливо высиживал на краешке стула положенные минуты вежливости и рвался из мрачных больничных стен на волю.

В то утро всегда сдержанный отец был не похож на себя самого. Он вдруг схватил Валерку за руку, потом долго шевелил губами, явно репетируя заранее заготовленную фразу, и вдруг выдал совершенно на себя не похожее:

— Валерик, я всегда тебя любил… Если что, ты прости дурака старого, за ради Бога… Не держи на меня зла, хорошо?

— Ну чего ты, пап… — смутился Валерка. — Не надо…

— Да нет, я так, просто… Ты бы принес мне бутылочку минералки, а? Минералки хочется так, что хоть кричи…

— Сейчас, пап, я сейчас сбегаю… — засуетился перепуганный Валерка.

По пути ему попалась старая французская булочная.

Вдохнув аромат свежеиспеченной сдобы, Валерка пораженно застыл. Сводящий с ума запах, проникнув в глубоко в душу, всколыхнул давно забытое.

«Мама, купи булочку…»

Зайдя в булочную, Валерка купил обильно усыпанное сахарной пудрой сердечко и большую французскую булку. Эта покупка сразу же подняла ему настроение, и вызванная странным поведением отца тревога отпустила.

Отсутствовал он чуть более часа.

Минералки поблизости от больницы не продавалось, и отец это хорошо знал.

Когда Валерка вернулся, пить ее было уже некому. На койке, где только что лежал больной отец, лежал свернутый полосатый матрац.

2009