• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• Предприятие

I. Опровержение сомнения в пользе истории.

[I.] (1) Если бы эти письма попали в руки некоторых остроумных лиц, украшающих собой наш век, корреспондента Вашей светлости осмеяли бы за его проект усовершенствования человеческой добродетели и мудрости путем изучения истории. Характеры людей, сказали бы они, определяются врожденными свойствами, так же как их конкретные поступки обусловлены непосредственными целями. Можно вспомнить многих, весьма осведомленных в истории, кто оказался дурным человеком или плохим политиком, и можно привести длинный список тех, кто достиг высоких степеней личной и общественной добродетели, без знания истории. Кое-что из ранее сказанного предвосхищает это возражение. Но так как мне приходилось слышать от многих лиц подобные утверждения, высказанные с твердой уверенностью и сопровождаемые громким смехом либо молчаливой усмешкой в адрес педантов, которые осмеливаются думать иначе, я, с позволения Вашей светлости, посвящу несколько абзацев тому, чтобы показать, что подобные утверждения — ибо для этих утонченных людей утверждать — значит рассуждать — доказывают или слишком многое, или не доказывают ничего.

Если бы наш характер всецело определялся врожденными свойствами (в то время как на самом деле он лишь испытывает их воздействие) и если бы наши поступки так же целиком обусловливались конкретными стимулами, всякое обучение с помощью предписаний, равно как и с помощью примера, и любые попытки воспитания нравственных качеств были бы бесполезны. Даже та малая (меньшей, конечно, и быть не может) забота, которая проявляется в отношении воспитания нашей молодежи, оказалась бы излишней. Но истина весьма не похожа на ее изображение, — ибо что есть порок и что есть добродетель? Я говорю о них в широком и философском смысле. Порок, я думаю,— не более, чем излишество или злоупотребление влечениями, желаниями, которые сами по себе естественны и невинны, более того — полезны и необходимы. Добродетель же представляет собой умеренность и контроль над проявлениями и действиями этих влечений, желаний и страстей в соответствии с законами разума, а посему часто в противовес собственным слабым побуждениям.

Что же такое воспитание, спросим мы теперь? Та часть, та основная и наиболее игнорируемая часть его, которая формирует моральный облик человека? Это, я полагаю, общественный институт, призванный с нежного возраста готовить людей с помощью наставлений и примера, убеждением и принуждением к практической деятельности и к неуклонному применению в жизни усвоенных правил. Чем сильнее наши влечения, желания и страсти, тем труднее задача воспитания. Но когда воспитательное воздействие соразмерено с этой силой, то, хотя наши сильнейшие влечения и желания и владеющие нами страсти невозможно полностью обуздать, разве не сдерживаются их крайности? И разве злоупотребление ими или дурное использование нельзя в известной мере предотвратить или пресечь? Хотя лоцман не в силах утихомирить бурю, разве не может он благодаря своему искусству лучше провести через нее корабль и зачастую предотвратить крушение, которое иначе стало бы неминуемым?

Если бы Александра, любившего вино и бывшего по натуре холериком, воспитали в строгих римских правилах, то, возможно, он никогда бы не сжег Персеполя ради своей наложницы (2) и не убил бы своего друга (3). Если бы Сципион, который был женолюбив по натуре (как об этом свидетельствуют, если не ошибаюсь, Полибий, а также некоторые стихи Невия, сохраненные Авлом Геллием), был воспитан Олимпием при дворе Филиппа (5), невероятно, чтобы он возвратил прекрасную испанку (6). Короче говоря, если бы прославленный Сократ не исправил свою натуру с помощью философии, этот первый апостол язычников был бы, по его собственному признанию, весьма распутным малым, ибо испытывал склонность ко всем порокам, которые приписал ему Зопир, как утверждают, судя по чертам его лица (7).

Бессмысленно поэтому полемизировать с теми, кто отрицает плоды воспитания; с теми же, кто их признает, спор возможен, если иметь в виду то значение, которое я придаю изучению истории в формировании нашего морального облика и в совершенствовании наших человеческих качеств. Те самые лица, которые выдвигают довод, что наклонности якобы невозможно обуздать, а привычки — исправить, вопреки нашим естественным склонностям, в ряде случаев, возможно, станут первыми, кто докажет обратное. Успех при дворе или милости какой-нибудь леди заставляли многих скрывать (а скрывать они могли, только сдерживая себя, что является шагом на пути к исправлению) те пороки, к которым их натура более всего была привержена. Будем ли мы считать теперь, что красота добродетели и уродство порока, привлекательность незапятнанной и прочной репутации, боязнь выглядеть в глазах потомков преступником, реальное благо, проистекающее из добросовестного выполнения нашего долга по отношению к другим лицам, благо, которое судьба не в силах ни отнять, ни быть ему помехой, а также разумность подчинения замыслам бога, обнаруживающимся в свойствах человеческой природы,— будем ли мы, говорю я, считать, что все это не в состоянии приобрести такую же власть над теми, кто должен размышлять над этими вещами (а те, кто занимается историей, должны это делать), какую могут иметь над иными людьми мотивы низкие и отталкивающие в сравнении с указанными выше?