• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• ФОРУМ
• Реализация
• Реклама
• Предприятие

Однажды она заметила, что их отпечатки пальцев совпадают. Линии на ладонях напоминали чертежи, какие-то несуразные фигуры — угловатые и гладкие, словно отшлифованные твердым вечным камнем. Крестом ложилось запястье на запястье и то не хватало слов, то было их слишком много. Ей было неуютно ощущать себя пророком, знающим ответы на несуществующие, жесткие и даже жестокие вопросы. И, тем не менее, она оставалась удивительным человеком, живущим вне всякого сюжета, вне разрешений и внезапных ураганов.

Однажды она подарила ему выпуклый шар, сделанный из горного хрусталя. А он подарил ей хрустальную туфельку, и ей не переставало казаться, что она разгадала тайну робкой слезы, которая катится по загоревшей щеке в минуты, когда глаза смотрят на плывущие облака.

Живя предчувствиями и озарениями, она открывала себя, и всякий раз осознавала насколько же душа ее неопределенная и неразгаданная. Иногда ей приходилось заглядывать в Книгу судеб, и она плотно закрывала свои умные глаза, забывая содержание только что прочитанного текста. А ведь она не числилась в списках живых. И в списках мертвых ее инициалов тоже не было. И зная об этом, приходилось уговаривать свое пульсирующее сердце биться без остановок и передышек.

У нее не было имени, а энергии было чрезмерно. Иногда она напоминала праздничную открытку. Порой она была железной скрепкой — милосердной, солидной и сдержанной. Неопределенная душа, ищущая разгадок, пропитывалась уверенностью и впадала в забвение, забывая предупредить весь окружающий мир о том, что с ней на самом деле происходит. Рожденная для любви говорила на всех языках, и не было состояния, в котором бы она не пребывала. Пыль цивилизации оседала на колесах колесниц, которыми умело управляли ее изысканные пальцы. И приходилось мчаться наискосок, срезая дорогу, роняя приборы и не произнося клятв, испачканных реальностью.

Больше всего на свете она мечтала быть названной, и чтобы имя ее звучало в унисон с музыкой, сбивающейся с ритма. Больше всего на свете она мечтала встретить его — мужчину, который осторожно взял бы ее за хрупкий мизинец, уводя за собой в светлую и головокружительную неизвестность; предугаданную и неузнаваемую неизвестность, не передаваемую по наследству, не транслируемую по радио, не имеющую аналогов. И она непременно пошла бы туда — в загадочную страну чувственных утех и потерь, где сердца не имеют паспортов и почетных грамот, где все важное и необходимое скрепляется печатью доверия, где тучи разгоняются руками, а камни перетираются в труху, где планы осуществляются, а за словами следуют действия, где из одного цветка можно вырастить бескрайний сад, а из древесного листа можно создать дремучий лес.

Она обязательно побрела бы за ним, не задумываясь о последствиях и не противореча собственным законам и торжественности тех ритуалов, которые уже исполнялись однажды, но не оправдали своего предназначения. Категорическая и целеустремленная женщина готова была пройти сквозь шум и булавки, сквозь умирающую гармонию, лишь бы поселиться в той стране навсегда, лишь бы мизинец не выскользнул из рук того, кто звал душу на плантацию любви, ничего не требуя взамен.

И женщина, словно рыба, выброшенная высокой волной на песчаный берег хватала потрескавшимися губами не столько воздух, сколько ту непреодолимую ускользающую мечту, от которой не было сил отказаться. И жила она по-особенному, ведь не могла иначе, потому что насквозь была пронизана миром стихий. И поэтому тетради в ее ладонях превращались в воск, а чернильные ручки смиренно ложились в бархатные чехлы; поэтому она успевала целовать душу человека и улыбаться пролетающему мимо ветру, благодаря его за постоянное внимание и заботу; поэтому она полоскала волосы в крапиве и древесной стружке и смазывала губы не оливковым маслом, а минутами, выпадающими из песочных часов.

Женщина без имени никогда не уставала и не отрекалась от тех, кого любила. Иногда она украдкой вытирала соленую слезу и приходила к выводу, что у нее плохой вкус, потому что интерьер ее помыслов вовсе не совпадал со вкусом времени, в котором она жила.

Ей так не хотелось менять собственный стиль и когда она предпринимала какие-то действия, пытаясь меняться, то не чувствовала ничего, кроме привкуса горечи. Подчиняясь законам цивилизации, она теряла, и подобные потери были ничем не оправданы. Идти по широкой дороге всегда намного легче, чем пробираться по узкой тропе. И ей нравилось выбирать путь тропы. А еще — больше всего на свете она любила людей. Просто земных людей, единожды родившихся и начавших свой жизненный путь или же ушедших навсегда и даже не оставивших записку на память. Любовь к людям превышала все остальное, и она верой и правдой служила каждому, не становясь при этом ни рабыней, ни падчерицей, не превращаясь в излишнюю и надоевшую, не приковывая к себе и не связывая руки другим. Она вроде бы несла поднос, на котором лежали людские сердца. И, идя по канату, старалась не споткнуться, чтобы не уронить то бесценное достояние, те судьбы, которые лежали в ее прозрачных ладонях.

Она не относилась к людям с осторожностью. Напротив, она бежала навстречу каждому, пытаясь дотронуться, отдать, успокоить, пытаясь вразумить и оградить. Словно была пожизненно приговорена к вечному служению человечеству — разнузданному и скромному, безответному и интересному. Эта любовь ко всему живому помогала ей, делая ее саму живой и нужной. Тут действовал закон гармонии, закон великой самоотдачи. Просто у обычного земного человека получилось вместить в себя весь мир, никого не оставляя за порогом собственного сердца. Просто любовь, которую она безвозмездно отдавала, всегда возвращалась к ней, превращая чувство в богатство, в реликвию, в притчу. Хотелось жить, чтобы радовать этот мир, и она улыбалась сквозь затмения и запреты. Дарила ослепительные, обворожительные улыбки, а взамен получала любовь и всегда несколько капель дождя, мгновенно высыхающих от того внутреннего тепла, которого было так много. Каждый человек, живущий в ее груди, был особенным, даже сокровенным, замоленным. И если что-то вдруг не совпадало, то она просто не замечала несоответствий, отталкивая их, выбирая доверие и свет.

И однажды люди дали ей имя, и она не воспротивилась, потому что неожиданное новое имя понравилось ей, потому что было оно приятным и не грустным. Имя, данное человечеством — словно вербные цветы, подвязанные светлой грустью, словно святая акустика и ржаное смятение, затерянное между звуками и отголосками. Она не помнила свое имя наизусть. Главное, что его помнили люди. Этого было вполне достаточно. Они звали ее, они ощущали ее трепет и искали в толпе, огорчаясь от временных разногласий бытия, от остывания и отчуждения, которые развеивались силой любви. И даже трещины на ауре земного шара казались смешными и трогательно незначительными по сравнению с той любовью, которая витала над человеком, возлюбившим мир всем сердцем.

Бывало, что посреди всей этой яркости и сочности на женские плечи вдруг падала тоска, перемешанная с сомнениями. И тогда длинные волосы моментально превращались в твердый жгут и ее тело, словно обвивалось проблематичными занозами и ей хотелось уронить поднос, переполненный сердцами и событиями. Плакать не хотелось. Хотелось улыбаться. И она обрывала от стеблей роз колючие шипы и жадно съедала их, не чувствуя боли. И по горлу текла известь, кажущаяся вкусной. И после всего этого она произносила белые слова, напоминающие снег. Ароматные лепестки растирались в однородную массу и добавлялись в творог. Все это запивалось акварелью. Это был ее завтрак. И плакать все-таки не хотелось. Хотелось улыбаться. А макияж она снимала кусочками колючего кактуса, положенного на кусок белой ваты.

Так и жила женщина, рожденная любить и не умеющая ненавидеть. Она омывала тело ивовым соком, который проникал сквозь кожу, заставляя дрожать и забывать все плохое и печальное. Теплый душ из сока любимого дерева оживлял и взбадривал. Из мельхиорового шланга размеренно капала густая вода, пахнущая любовью. Тонкая струя прикасалась к разным частям тела, массажируя застоявшиеся внутри облака, тучи и грозы. Струя неопределенной, безответной влаги, напоминающей сизый дым и августовскую росу. Женщина без имени принимала душ каждые пятнадцать минут, и иногда эластичный гибкий мельхиоровый шнур превращался в ящерицу, у которой не было глаз и сердца. Живая вода была необходима не столько телу как душе. Прозрачная вода, словно вечно лилась, как бы исповедуясь перед человеческим телом. И женщина не желала выходить из огромной душевой кабины, не желала отключаться от небесной влаги, зовущей за пределы горизонта.

Через каждые пятнадцать минут она принимала жизнь по капле, и никогда не было переизбытка, а всегда была недостача. Жизнь в разумных пределах, где глянцевые листы бумаги были всего лишь мохеровыми полотенцами, приблизившимися к розовой коже. Люди заполняли эту белую бумагу абзацами и предложениями, а она вытирала ими промокшую душу, стирая с предплечий и бедер важную запрещенную информацию, диктуемую дождем, притворившимся талой водой. А потом она притрагивалась к обложкам древних книг, открывая не тонкие страницы, а тонкие миры; распознавая не буквы, а флаконы с ароматом истин и заблуждений. Она разливала духи, а после окуналась в эту гремучую земную смесь, убеждаясь в том, что жизнь прекрасна; убеждаясь в том, что жизнь строга и нелепа, что тени в ней ровно столько, сколько света. Она смело меняла ароматы, изменяя тембру собственных желаний и открывая все новые стороны своего смирения и гнева. Только не бессмысленное, не оборванное и отвлеченное. Только улыбка и туго закрытые флаконы с мольбами и заботой друг о друге. И тексты, которыми можно смахнуть слезу и стереть синяк.

Женщина смешивала новые запахи, будучи не в силах остановиться на чем-то одном… Часто духи ее пахли хлебом, халвой, порывами ветра, железнодорожными рельсами, прутиками прелого сена, размоченными туманом. Ей приходилось делать выбор — чем пахнуть сегодня.

Казалось, что люди наблюдали за извечным выбором. Казалось, что люди следили за флаконами со стеклянными загадками, что они приходили к этой женщине еще и для того, чтобы, приблизившись вплотную прикоснуться губами к ее шее и уловить запах сегодняшнего дня, запах безымянной женщины.

Рядом с душевой кабинкой стоял ажурный деревянный столик, похожий на образ белой цапли, остановившей время. Красивый, утонченный, деревянный столик, покрытый вязаной скатертью. Этот столик никогда не пустовал. Он тоже служил людям, поэтому только для каждого живущего под солнцем на отвердевшей поверхности находилось буквально все, что необходимо человеку для счастья и для горя. Наряду со всеми прочими благами и прегрешениями на столе выстраивались в ряд чернильницы и коробки из-под зефира. Там покоились сигары и спиртовые тампоны, вилки и полупустые бутылочки от зеленки. На элегантном столике хаотично и беспорядочно стояли графины с морсом, медицинские аптечки.

Женщина без имени следила за чистотой и гармонией, ведь ей было не все равно, что происходит вокруг. Особенного внимания и уважения требовали чернильницы. Их было слишком много и если говорить откровенно, то они занимали чуть ли не всю площадь того самого изумительного столика. Главным условием было соблюдение одного важного правила: внутри чернильниц должны были быть свежие чернила. Поэтому женщина периодически выключала свой излюбленный душ и перебирала чернильные внутренности, стараясь ничего не упустить из вида. Вчерашние чернила выливались в огромный медный таз, и женщина без имени долго ожидала, когда непригодные чернила испарятся, превращаясь в сизые тучи.

Это был непростой процесс, требующий времени и особого внимания. Это являлось ежедневной заботой женщины, увлеченной запахами и звуками. Иногда она подносила чернильницы к уху, словно были те морскими раковинами. Она слышала голос чернильных рек и узлов. Бывало, что черная вода была похожа на фальшивые ноты, на обиду, на кривое зеркало, на уходящего вдаль человека, который никогда не оглянется и не вспомнит… Иногда чернила пахли проклятиями и треснувшими улыбками, не выполненными обещаниями и не пристегнутыми ремнями.

На женщине лежала великая ответственность, и нужно было, не спеша угадать и разрешить судьбу каждой чернильной реки. Тут нельзя было ошибиться. Главное было не переборщить и не перепутать нужное с ненужным. И у нее получалось. И не хотелось плакать, а хотелось улыбаться. Любовь обязывала ко многому.

Очень редко она выходила на балкон и выливала чернила в землю цветочных горшков и потом на зеленых стеблях вырастали чернильные ягоды, которые женщина без имени задумчиво выдавливала в горячий шоколад и съедала это снадобье, ничем не запивая, кроме черного чая. А после сочиняла, не останавливая пальцы, не переворачивая бумагу, не перебивая саму себя.

Избавляясь от старых чернил, она показывала всему миру, что любит идти вперед, к новым словам, чувствам, истинам. И все же одну чернильницу всегда улыбающаяся женщина никогда не трогала. Молчаливо и волнительно она обходила ту чернильницу стороной, будто была с ней вовсе не знакома, или же избегала подобных встреч.

Непонятно и необъяснимо, но у каждого человека должна быть своя тайна, которую он либо расскажет, либо утопит в вечности. Женщина без имени дорожила старинной чернильницей настолько насколько можно дорожить жизнью. Старые чернила уже загустели, и она добавляла в них соленые слезы и даже кожуру жареных каштанов. Это было словно прошлое, словно история, словно закон. Странные чернила подарил ей когда-то сам Нострадамус. Ими были написаны книги, по которым он изучал пыль цивилизации, а потом сжигал те книги, протестуя против собственного дара. Когда она открывала эту чернильницу, она всегда ощущала дрожь и головокружение, будто заболевала тропической лихорадкой.

Женщина без имени внимательно вглядывалась в темную гущу и зеленые глаза ее то расширялись от ужаса, то сжимались от удовольствия. И в кромешной тьме появлялись яркие мысли, оклеветанные жрецами и спасенные волшебниками. Она запоминала и благодарила старую потрескавшуюся чернильницу, продолжая улыбаться и вторить каждой коричневой капле. Когда за окном стонала метель, и поскрипывал снег, она аккуратно доставала с чернильного дна несколько крупных ягод и потом прикладывала их к губам, промывая темной водой раны, делая прохладные примочки, черные компрессы, пахнущие переспевшей черникой.

Женщина без имени искала свое настроение под крышкой древней чернильницы и все больше не понимала суть вещей, намерений, суть намеков. И Нострадамус вздыхал, пересказывая ее, угадывая все до мельчайших подробностей. Он был посвящен в жизнь удивительной женщины. Она заинтересовала пророка и мага, поэтому безымянной красавице передавался талант своего незримого поклонника, ведь он постоянно держал ее за руку, подсчитывая удары пульса и сокрушительно качая головой.

Нострадамус заметил, что из глаз любимой женщины льются черные чернила, напоминающие плачущий румяный закат. Он осторожно слизывал эти вязкие ручьи, обрекая ее на беспокойство и возбуждение. Получалось, что великий Нострадамус пил из ее глаз как из источника. Он пил соленую нефть и облизывал губы, получая высшее наслаждение. Подумать только, он испытывал удовольствие от проливающихся земных женских слез! Он, знающий дату своей смерти предрекал плачущей женщине вечность.

И его пророчество сбывалось. И была безымянная шаманка вовсе не имитацией, не извержением, а была она безводной бессмертной Венецией. И строилась Триумфальная арка. И он хранил ее слезы, а она оберегала его чернила. И двум сердцам было некогда сомневаться. Она изнывала от нежности, а он изнывал от мудрости. Женщина без имени тайно стирала его белоснежные шелковые рубашки, вымазанные ее вишневыми исповедями. Она гладила камзолы и выводила глубокие чернильные пятна, умоляя строгие небеса о новых возможностях, о проблесках неожиданного таланта и о вдохновении, на котором как на безупречной основе строилась вся ее последующая жизнь. Единственной задачей женщины было сохранить старинную чернильницу, не допуская исчезновения и высыхания. Даже бледный Месяц записывал свои проповеди ее чернильными сгустками. Даже заносчивый и гордый Месяц выбирал только ее, рисуя ночные орнаменты на ее светлых блузках и увеличивая декольте ее длинных вечерних шлейфов.

Необыкновенные чернила, предназначенные для напутствий и предостережений, они напоминали тромбы души, жаждущей освобождения из плена обыденности. Такими чернилами не писались письма и детские сказки, ими не писались рекламные ролики или театральные пьесы, приказы и завещания. Этими загадочными раздавленными темно-карими ягодами создавались исключительно пророчества и предначертания человеческих дней и ночей. Особым почерком, на особенных листах далекий Месяц излагал свои помыслы, заглядывая в глаза каждого живущего под покровом бесконечности. И абсолютно для всех — для ищущих и уставших, для стойких и вялых, сплошных и пунктирных творились странные запутанные тексты.

И Месяц был проповедником, а ночь была его паствой. Он был непредсказуем, красноречив и свят. Он все запоминал, и не было ни одного земного события, ускользнувшего от его внимания. Женщина без имени очень любила слушать проповеди Месяца, обретая в его мнимом одиночестве свою силу и уверенность. Садясь в первом ряду, она всегда держала на сжатых коленях бумажную сумочку, в которой лежала чернильница вечности. И если вдруг Месяц останавливался на полуслове, если вдруг он терял мысль и взгляд его искал потерянное слово, то женщина схватывалась с места и мгновенно бросалась на помощь, вытирая черничным соком потрескавшиеся от усталости губы проповедника.

И жажда была утолена. И небесная речь продолжалась, и успокоенная женщина закрывала свою сумочку на железную змейку, пряча тайну, оберегая ее от любопытных глаз, заглядывающих в глубокий колодец мира. Она снова садилась в привычном первом ряду, поправляя складки юбки и слушая приятный месячный голос.

И никаких фантазий и иллюзий. Все наяву. И никто из смертных не занимал ее место, ведь все знали, что она придет и сядет именно в тот первый ряд и рядом положит бумажную сумочку и, улыбаясь обожженными глазами, будет внимательно слушать и вздрагивать, пододвигая сумочку поближе и наблюдая за переменчивым настроением говорящего Месяца.

Летом восседать в первом ряду было тепло и раздольно. Летом Месяц говорил исключительно о любви. Странно, он ведь вовсе не был священником. Скорее всего, он был одним из нас, просто ему пришлось прожить слишком долгую жизнь, после чего он вознесся над временем и начал предчувствовать грядущее. Молчаливый Месяц заговорил. Да так, что небеса покрылись испариной и стыдом за те предложения, которые он вкладывал в умы людей, живущих всего лишь миг. Месяц не мог остановиться. Сила его голоса стала больше чем он сам. Проповедник разучился молчать. Как только небо становилось черным, он появлялся во всей своей красе, глядя на пустые скамейки. Земной день успокаивался, остывал и зачастую проповедник просто успокаивал уставшую Землю.

Казалось, что проповедь велась только для нее. Пожалуй, он любил женщину без имени, и приходилось вглядываться в ее губы, так же измазанные чернилами. Казалось, что если бы она не пришла, то он не смог бы говорить, он просто онемел бы от тоски и все важные проповеди показались бы бессмысленными и опустошенными. Но она не была причиной трагедии. Она всегда приходила и садилась на невидимую скамейку, потому что распоряжалась своей жизнью именно так, потому что нуждалась в этих ночных визитах, жертвуя всем ради небесного голоса.

Месяц любил ее все больше и больше. Днем он сочинял свои признания, записывал их, учил наизусть. Это стало смыслом его жизни. Это стало смыслом ее свиданий. Именно летом, когда оживали свирели и флейты, когда козье молоко превращалось в солоноватую брынзу и уходить домой совсем не хотелось, женщина без имени приходила под купол ночного пророчества и замирала в ожидании. Яркие проповеди завораживали и приводили в смятение. Непередаваемое состояние чернильных капель и бьющихся сердец. И ночь, похожая на солнечную тень и выпуклые звезды, ушедшие в себя от ревности.

Месяц вовсе не говорил. Он притрагивался словами. А если приходила зима, то она надевала беличью шубку и меховую шапочку. Скамейка в первом ряду превращалась в глыбу льда, и приходилось падать в сугроб, словно усаживаясь в снежное кресло.

Однажды она пришла на проповедь без рукавиц. Осенние перчатки потерялись, а зимние варежки женщина без имени связать не успела. Просто поломались железные спицы и закончились шерстяные нитки. Просто она связала крючком слишком много облаков. Просто она вышила гладью слишком много пирамид, израсходовав все свои запасы. Нужно было еще связать теплый зимний шарф Нострадамусу, который вечно кашлял и хрипел. Последние годы своей земной жизни он был практически изолирован от мира. Превратившись в седого старика, он безотрывно записывал свои мучительные пророчества, приходящие как наваждение. Заклинания для человечества поглощали его целиком и полностью. Он безошибочно угадывал, посещая грядущие столетия, схватывая суть глобальных разрушений, потопов и землетрясений, разводов и космических реплик.

И женщина, не имеющая имени, распускала свои домотканые свитера и вязала пророку тот теплый шарф, которым он укутывал горло и воспаленные легкие. Строгий Месяц разочарованно поглядывал на женские руки, держащиеся за железные спицы как за штурвал. Она небрежно набрасывала петли, и один ряд следовал за другим. Однажды, когда от перенапряжения одна спица треснула, разламываясь пополам, Месяц хитро улыбнулся, скрывая тайную радость и стыдясь того, что пришлось нарушить святые заповеди. А тогда, когда любимая женщина заплакала от огорчения, он оробел от собственной безвыходности. Тогда он перестал улыбаться. Месяц окаменел. Он слился с окном и заглянул женщине прямо в глаза, прерывая слезы.

Она вовсе не испугалась, ведь подобные чудеса были закономерностью. Поломанная спица тут же стала целой, и любимая стремительно довязала свой шарф и подарила его вещуну летоисчислений. А сама осталась без теплого свитера и без рукавиц. Замерзала, но не прекращала посещения небесных проповедей. Месяц был более чем счастлив и более чем красноречив.

Но не все так безукоризненно. И даже тогда, когда легко и возвышенно произносится святая проповедь, вдруг происходит то, что останавливает ее.

И вот золотой Месяц пошатнулся. Он просто увидел ее окоченевшие пальцы, достающие из сумочки блокнот и ручку. Женщина без имени пыталась записать понравившийся образ, фразу, доносившуюся из ночной темноты. Месяц обезумел от ужаса, глядя на те окоченевшие пальцы, схватывающие тонкие фразы на лету. Его голос умолк. Все подумали, что проповедь закончилась. Избранные люди поднялись и ушли. И только она осталась, терпеливо ожидая продолжения. Она чувствовала несоответствие и осознавала, что Месяц неожиданно прервал себя на самом важном и захватывающем месте. Она чувствовала нарушенную логику небесных слов, но не хотелось плакать, а хотелось улыбаться.

А Месяц страдал так, как он не страдал никогда, ведь там, в первом ряду замерзала божественная женщина, побеждающая холод ради небесных слов. Подумать только, она была готова замерзнуть, она была готова умереть, потому что всегда меняла стон на предложение. Женщина без имени подхватывала неуловимое, жертвуя всем. Обмороженными пальцами гениальная слушательница перебирала воздух январской полуночи, согреваясь своими горящими глазами, бегущими по потолку вселенной. Она даже не обращала внимания на пронизывающий холод, ведь главным было услышать, и поэтому она прислушивалась, напрягая слух и теряя чувство самосохранения.

И вот глубокомысленный остроносый Месяц погрузился в ночную мглу. И казалось, что он нырнул в преисподнюю для того, чтобы засиять в светлом раю рассвета. Любящий до безрассудства Месяц поглотил ситуацию и вспыхнул, протестуя против бессилия наших желаний и чувств. Он был похож на горящее коромысло, на золотую скобку, на дольку. Небесный гуру должен был спасти ту, ради которой вершилось то еженощное волшебство — заговоренное, замоленное, благословенное.

Там, на рыхлом снегу, как во впадине виднелась женская фигурка, похожая на елочную игрушку. Озябшая, но живая, она не просила пощады. Она всего лишь ожидала развязки словесного сюжета; ожидала, когда красноречивый Месяц продолжит свое повествование. А тот лепил из плоти ночи теплые и мягкие рукавички. А он безмолвно создавал то необходимое, без чего слова просто не имели права на существование.

И вот желтый бумеранг привязал к острому подбородку прозрачную капроновую нить, похожую на его неизлечимую тоску. Нить как средство. Она распутывалась и падала, падала, падала, безостановочно падала, приближаясь к Земле. А женщина без имени все ожидала, не теряя надежды, не угасая, не переставая слышать в ночной тишине голос страдающего Месяца.

Внутри этой женщины было так много огня! Она не нуждалась в новом горении, но все же замерзала, мечтая согреться в лучах иного сердца. Вечный огонь внутри — это такая радость… Она никогда не высекала свой огонь из кремня, из той единственной искры, от которой возгорается пламя. Она никогда не прибегала к крайностям. Просто старалась не переохлаждаться и не остывать сердцем. Просто была зажжена изнутри и старалась поддерживать дар, данный единицам. Именно поэтому она никогда не превращалась в лед.

И вот нить прозрачной капроновой паутины бытия упала вниз, ударившись о ее колени. Ей не было больно. Ее было интересно постигать силу внезапного удара. Женщина поперхнулась холодом и прикусила слегка обмороженные губы, из которых брызнула белая кровь. Она попыталась вздохнуть, но у нее ничего не получилось. И белоснежная кровь капала на тонкую нить, ничем не прикрытую, ничем не оправданную. Все смешалось со снегом, и абсолютно безвкусная ночь пыталась восторжествовать над тайной.

И вдруг женщина без имени заметила, что на ее коленях лежит мягкий квадрат, напоминающий сбывшийся сон. Она присмотрелась и увидела бледно-сиреневые рукавички из лебяжьего пуха. Безропотно и ласково она посмотрела на сплошные черные облака и на Месяц, взявший ее под свою опеку. Очередная проповедь была завершена, ночь приближалась к финалу, а нежные женские руки находились в тепле и неге.

Она обо всем догадалась. Медленно и грациозно поднялась, покидая снежное кресло. Эти рукавички не хотелось снимать, и она оставалась в них, принимая ту силу благородства и тепла, которую подарил ей влюбленный проповедник, поселившийся за пределами возможного. По идее она должна была как-то отреагировать, дать оценку всему происходящему. А она всего лишь перелистала конспекты проповедей, услышанных вопреки вселенскому шуму. Она просто встала и ушла, предчувствуя рассвет.

И весь мир встревожено наблюдал за тем, как задумчивая женщина возвращается домой. Она открыла дверь и, не включая свет, проникла в комнату, ступая тихо и даже бесшумно. Она ничему не сопротивлялась, не страдала и не перечила всенощным путешествиям. Она просто сидела, не снимая рукавиц, не выходя из состояния счастья. Она задумалась настолько глубоко, что ей казалось, будто она продолжает сидеть в снежном сугробе, постепенно превращаясь в глыбу льда, незаметно превращаясь в талую воду. И даже воздух в комнате становился прохладным, словно она пребывала на улице. И хотелось, не снимая рукавиц принять ледяной душ и забыть обо всем на свете.

Хрустальный башмачок переливался всеми цветами радуги и в ореоле выключенного комнатного солнца тщательно вырисовывался высокий хрустальный каблук и хрустальная подошва, хрустящая как снег, на который неосторожно наступили. Месяц пристально смотрел ей в глаза. Нострадамус нашептывал новые молитвы, только ей было безутешно и блекло в этом кажущемся великолепии.

Груз таланта, бремя гениальности не давали покоя, поэтому женщина без имени не могла довольствоваться тем, что она уже имела. Проповеди Месяца стали привычными, и ей казалось, что она прослушала всего лишь курс обычных лекций. Она жаждала иного и именно в ту минуту на нее обратил внимание Иуда.

Он давно заприметил ту, которая умела слушать и не перебивать. Он давно заприметил ту, которая легко и непринужденно садилась исключительно в первый ряд. Он давно обратил внимание на ту, которая умела восхищаться. Просто не решался подойти и заговорить, опасаясь вспугнуть белого ангела. Но она дала повод и приблизила необычную встречу, которая когда-нибудь должна была состояться.

Иуда придирчиво бросил взгляд на стопки книг, которыми зачитывалась ее душа. Он ревностно и искоса смотрел на своих соперников, понимая, что во многом проигрывает светлому знамению; понимая, что его репутация на этой Земле слишком запятнана кровью. Иуда осознавал, что на этой планете ему нет пощады и прощения, поэтому он хотел вымолить прощение у святой.

Он давно заметил, что она вобрала в свои легкие все воздушное пространство, что она проглатывает жизнь, ища того, кому можно отдать свое тело и душу. Он всегда хотел принять ее в бесценный дар, как реликвию, как идеал, но опасался, что она не согласиться. И это желание звучало в его самолюбивом затворничестве. И он готов был разрушить даже дорогу, ведущую к храму ради того, чтобы хотя бы единожды ворваться именно с этой женщиной в преисподнюю.

И вот он принес ей свои дневники и личные письма. Скоро весь его архив разместился в ее квартире, и она запоем читала дневники Иуды и тихо вторила в полнейшем оцепенении: «Это нечаянно, нечаянно, нечаянно…» Дневники легендарного и неосознанного человека давно минувших столетий были похожи на тяжкие кованные тетради. Каждое слово являлось неподъемным, хотя выглядело как песчинка, затерявшаяся в вечности. Обычная бумага выглядела как замысловатая глыба и женщина без имени собственноручно поднимала предложение за предложением, пытаясь понять загадку поступка, совершенного безвозвратно и навсегда.

Противоречивые, запутанные тексты иногда лишали ее дара речи, и женщина готова была отбросить их в сторону, подальше от той глубокой пропасти, в которую скатывалось громко бьющееся сердце. Непостижимая душа другого человека. Непостижимая душа легендарного Иуды. Она держала в ладонях запрещенную литературу, проникалась прочитанным, но непонимание увеличивалось, и сладкий голос умолял оставить это чтение. Только восприятие обострялось, и корявые буквы словно напрашивались на диспут тысячелетий, где арбитром оказывалась обыкновенная женщина без имени.

И словно тьма читалась во тьме, потому что была ночь. А Иуда догадался о возникающих сомнениях. И в каждой прочитанной ею фразе он то терял свою женщину, то вновь обретал ее. Ах, если бы она только разрешила ему приблизиться! Он бы непременно воспользовался мгновением и увлек бы ее в свой мир, надеясь на то, что на фоне яркого света он, возможно, станет просветленным. Вожделенно глядя на нее, он надеялся на лучшее. Это были не просто тетради. Ей было не просто интересно. Сама история дышала ей прямо в лицо, и ей приходилось закрывать на засов погибшие цивилизации и открывать ворота только что открытых земель. А надо всем этим возвышались чистосердечные признания Иуды.

Поступок, предрешивший судьбу целой вселенной, и женщина без имени почти не улыбалась, вникая в проседь миров, открытых пытливому взору. Иуда соблазнял, то, требуя, сопереживая, то, подвешивая сердце на бельевых веревках. Самым страшным было то, что он давно знал свою женщину, а она только что познакомилась с ним — бывалым и своенравным, заносчивым и откровенным. Тексты смущали, и их содержание становилось ее собственностью.

Все чаще странной женщине казалось, что ей доверена тайна. И она гибла, не смея отказаться от внезапной связи с грехом. Грех был чужим. Она не имела к нему никакого отношения, но воспринимала буквально, как свой собственный.

Живые тетради в зовущих переплетах. От них сдавали нервы, останавливалось сердце, но безымянная женщина продолжала читать, чувствуя ответственность за каждое изречение.

Иуда, умеющий предавать и обрекать на смерть, замечал то, что он способен и любить. Он не ожидал от себя подобного и был даже расстроен, ощущая неожиданный привкус содеянного. Каждый из нас ищет прощения и особенно те, кто совершил ничем не искупаемое преступление, длинною в бесконечность.

И Иуда прятался в длинных рукавах ее кофт и туго перепоясывался кожаными шнурками ее корсетов. Постепенно он становился родным и небезразличным, перекладывая свою вину на хрупкие плечи доверчивой женщины и надеясь на спасение, на реабилитацию, на снисхождение. И она заболевала чужой судьбой, давно записанной в Книге бытия. А он умело подбрасывал ей письмо за письмом, и она ужасалась, и она оправдывала, забывая о Месяце, Нострадамусе и о многих других, присягающих ей в верности.

Говорят, что читать чужие письма безбожно. Только женщина забывала обо всем, что говорят. Месяц светил в окна, Нострадамус успокаивал ее совесть, а она выпивала залпом прошлое, будущее и настоящее. И единственное чего не хватало, так это порывов ветра. Безымянная женщина нуждалась в подсказках, и ей хотелось, чтобы именно порывы ветра подбрасывали в ее душу новые идеи. Возможно, ей не хватало бога, и она периодически оглядывалась по сторонам и неистово целовала огарок свечи.

Однажды скромный Нострадамус воспользовался легкомыслием и блаженством иного поцелуя и перехватил на лету дыхание прекрасной и желанной дамы. При этом он взял ее за руки, превращаясь в страстного хироманта. Он гадал, ругая себя, возвращая внимание, отнятое Иудой. Пророк положил свои тонкие пальцы на ее шею, и на мгновение ей показалось, что великий философ и мудрец хочет задушить ее. А она даже не пошевелилась. Так и сидела в спокойном оцепенении.

Женщина без имени вдохновляла на убийство. Нострадамус не мог смириться с тем, что ее сознанием сейчас завладел иной мужчина, злодей эпохи. Пророк был врачевателем и как медик он замечал, что его героиня болезненно воспринимает подобные тексты. Пагубное влияние чужих откровений. Ослепительное зарево внезапно наступившего утра словно обжигало одинокую комнату. Восход солнца напоминал пожар, и она чувствовала, что заживо сгорает. А потом ей почудилось, что она горит в аду, и хотелось перепрыгнуть костер, забывая об имуществе и количестве прожитых лет. Казалось, что вот оно — наказание за прочитанные дневники кровавого Апостола, ведь за все в жизни нужно платить.

И женщина схватила кожаные тетради и, забыв ключи, выбежала на улицу. А алый пожар вроде бы бежал за ней, и невозможно было прикоснуться к перилам пылающей лестницы и хрупкие ступни проваливались в пустоту, и практически невозможно было сделать следующий шаг.

Иуда восхищался самоотверженностью своей заступницы. Он смотрел ей в след и не понимал как она — справедливая и крещенная может принимать его безверие и отступничество от света. Он даже не доверял своим глазам, но верить приходилось. Невидимый огонь карал, а в маленькой комнате плакали новые пророчества, и хрустальная туфелька отчаянно рыдала, покрываясь хрустальными точками белой влаги. Бегущая от языков пламени забыла их в доме, охваченном гонениями. Она напрочь забыла даже о древней чернильнице, о фиолетовых рукавицах, о собственных новеллах.

Иуда улыбался. Ему было приятно, что всему остальному предпочли только его. Гордый и невозмутимый, предавший однажды, предавал снова. Теперь он предавал женщину, жестоко наказывая ее за верность, за долгие месяцы, которые она посвятила именно ему. И пожар даже нравился Иуде, который ощущал не скорбь, а радость. А женщине без имени казалось, что она бежит по распятому телу Христа, по телу, облитому бензином и подожженному.

И вдруг все закончилось. Возможно, это была галлюцинация, а возможно прекратившаяся реальность. Кто-то выхватил из женских рук утомительные тетради и почтовые конверты. Она даже не успела опомниться. Неосознанная, неведомая сила насильственно распоряжалась человеческой судьбой. Только забыть прочитанное было невозможно.

Женщина без имени захотела одеться во все белое. Для этого нужно было переступить алую лужу и сесть в снежное кресло. Для этого должно было прийти лето и тот самый мудрый летний зной, превращающий наше сознание в спелую рисовую лепешку. Для этого женщина без имени должна была найти новых покровителей.

Рядом с ней всегда должен был быть гений, наделенный прозрениями и смыслом. Месяц казался уже безынтересным и однообразным, Нострадамус становился предсказуемым и пропорциональным. Его уже можно было предугадать, и она переставала дрожать при упоминании его имени. Иуда рассказал все что мог и показавшиеся в начале интересными тексты виделись скучными и простыми.

А мир будто отвернулся от нее, ведь она чрезмерно прочувствовала. А когда вернулась домой — удивилась: там ничего не нарушилось, не изменилось, будто не было лавины, будто не хлынул красный ливень.

Какое-то время она жила одна, всего пару минут. Слова застревали в горле, чувства тонули в молоке, клетки с тиграми превращались в клетки с соловьями. Она была уже не в состоянии жить без имени и без верного земного друга. Любовь великих, к которой она привыкла, утомляла. Ей необходим был живой, теплый, земной человек, который был бы извечно рядом, близко. Она возжелала слышать не потусторонний голос, а реальный. Женщина задумывалась об обыденности, и ей мечталось, чтобы надежные и заботливые руки взяли садовые ножницы и постригли ее зеленоглазую иву. Сама она уже не справлялась с нагромождением ее толстых ветвей, свисающих ниже уровня асфальта. Ни Месяц, ни Нострадамус не были способны на подобные вещи. Они не владели садовыми ножницами. Они совершенно не умели состригать гроздья увядшей сирени. И женщина не знала, какие у них руки — теплые или прохладные.

Иногда она пыталась ощутить телесно своих возлюбленных, но это напоминало игру воображения. А фантазировать вовсе не хотелось. Хотелось любить и наслаждаться этим чувством. Но небесные герои не могли наградить ее подобным счастьем. Они безумно любили ее за непривычную красоту и не иссякающую оригинальность, за не уставание быть свежей и розовощекой, за стабильность интеллекта и проблески величия.

Только она не мечтала больше о мудрости. Женщина без имени жаждала удовольствий. И все чаще и чаще звучало адажио листов, превращающихся в простыни. И она следовала за возникающим напряжением, испытывая свою волю. Она даже сопротивлялась, пытаясь не подходить слишком близко к раскрытому окну, стараясь не сидеть на бордюрах и балконных поручнях. Женщина боялась сорваться с взятой высокой ноты. Боялась признаться себе в коварстве собственных замыслов.

И вот однажды ее обняли мужские ладони. Они удерживали ее извилистые линии как свою собственность, и гибкое тело превращалось в ножницы, которые резали иллюзии и стыд. Она теряла бдительность. Глаза закрывались, но спать вовсе не хотелось. Больше всего на свете она боялась не вернуться в то прежнее состояние, гарантирующее относительный покой.

Кожа лопалась и издавала непонятные звуки. Тело не смеялось и не плакало. Тело было словно обкурено и истощенно. А ей мерещились прежние любовники. Все они словно осуждали ее. Они будто явились из книжных страниц и обвиняли красное облако, поселившееся в одинокой квартире.

Жизнь должна была подсказать новую позу, в которой женщина была бы способна ощутить блаженство. И она ждала подсказки, надеясь на вдохновение. В сердце будто пробралась хищная лапа и царапала его глубоко и непрерывно. А человек продолжал жить, и не было никакого спасения. Сад разрастался, а ухаживать за ним было некому. Высокие сосны за окном напоминали об этом, и она почти уже была готова вернуться в свое безукоризненное прошлое.

Женщина без имени смело залезла на верхушку восклицательного знака и увидела, что золотой Месяц все так же безукоризненно проповедует, а Нострадамус все так же служит импозантному озарению. Его шерстяной шарф наполовину был съеден прожорливой молью. Дыра наползала на дыру, а он кутался в сквозные прорехи и, не замечая ничего, брел по своим сложным лабиринтам. Такой же седой и загадочный гений, в глаза которого никогда еще не ступала нога ни одной из земных женщин.

Женщине захотелось быть названной. Ей хотелось пророчеств лично для себя, но великие гении были слишком заняты. И смеяться не хотелось, хотелось плакать. Худенькая и удивленная, молодая и торжественная, она держалась за ровный сосновый ствол, почти падая, почти разбиваясь. Под ветвистыми зарослями стояли ряды, выстроенные из книг, полюбившихся и давно прочитанных. Женщина без имени осторожно спустилась вниз, ступая по книжным обложкам как по ступеням. Это было своеобразное снисхождение с высот.

И странно: даже лестница из книг не была надежной и женская душа не испытывала уверенности в завтрашнем дне. Надежным казались только сильные мужские ладони, в которых она сама чувствовала себя непрочитанной книгой. И ей дышалось изысканно и легко верилось, и она на последние деньги купила мобильный телефон из зеленого малахита и рассылала сообщения по пещерам, вершинам, молитвенным домам, кухням и научным лабораториям. Она забрасывала мир удивительными сообщениями, наполненными положительной энергией.

И мир не узнавал ее, ведь это была пугающая смена оборотов и тот же лик, зовущий за собой. Женщина без имени проникала сквозь щели, успевая прикоснуться к каждому. В дамские сумочки она подбрасывала трогательных ангелочков и тревожных идолов. Она часто беспокоила дамские сумочки, и это превращалось в традицию. Праведные монастыри боялись ее сигналов, посылаемых свысока. Она тревожила их гармонию, сплетенную из страхов и противоречий. И ее мобильная связь падала из рук, разбивая свой малахитовый череп вдребезги. И телефонный мозг растекался беспорядочно по паркету, а женщина без имени все продолжала тревожить праведных, правильных и высокомерных, нажимая на каменные кнопки бытия. Она надеялась на взаимность, всегда надеялась на взаимность.

Ее овальные глаза наполнялись негой. И на земных перекрестках хрустели сочные чипсы и кукурузные хлопья, а женские глаза умоляли о взаимности. Мобильных сообщений в никуда оказалось бесчисленное множество. Круглосуточная связь с миром превратилась в потребность. Ей не хватало денежных купюр. Это было какое-то банкротство кошелька, и Нострадамус периодически подбрасывал ей экзотическую материальную помощь, с помощью которой она расплачивалась со всеми своими долгами. Но рука безостановочно тянулась к удивительному телефону, связывающему ее со всеми частями мира одновременно.

Она могла говорить с материками и племенами, с ящерицами и белыми медведями. Она словно хваталась за меридианы и звонила во все колокола, нарушая покой и тишину. Даже золотой Месяц, не любящий расставаться со своими сбережениями доставал из платинового кошелька золотые монеты и подкладывал их в ее любимые книги, пряча деньги между страницами, главами, углами.

Всевидящий Месяц пытался остаться незамеченным. Она улыбалась, собирая коллекцию месячных монет, чувствуя, что чрезмерно богата. Правая рука набирала номера морей, отелей, заправок. Она разбрасывала чувства, не боясь заката солнца и осеннего дождя. SМS сообщения, отправленные в вечность. Оригиналы, которые приходили в голову и повергали в смятение. Эти сообщения были как стрелы, выпущенные из лука. Они напоминали деревья, сбрасывающие живые листья.

Переписка с планетой. Женщина видела, как быстро взрослеют дети, и писала им особенные предложения, наполненные счастьем. Женщина без имени расточала потоки энергии и загорала под включенной электрической лампочкой. Кофеиновый оттенок будоражил и напоминал возвышенной женщине, что ее богом всегда было солнце. Она отдирала куски коричневой кожи, снимая пласты летней радости. Словом, она была похожа на шоколадное мороженное. Бледная и робкая, но покрытая глазурью коричневой страсти и невоздержанности. Лето было продюсером ее мобильного жанра. Лето платило за все совершенные звонки, за преступную связь с миром, с каждым человеком, имеющим сердце.

Мужчины ждали, ведь ее звонки превращались в неотъемлемую часть их жизни. А она любила давать им надежду и так не любила отнимать зажженную свечу у того, кто не верил в горящее пламя. Казалось, что женщина без имени позволяет себе все. Но сад за окном говорил об обратном. Сад разрастался. Деревья набирались соком и уверенностью. Их ветки напоминали темно-коричневые руки. Казалось, что деревья тоже загорали под непредсказуемым солнцем. Руки-ветви, покрытые листьями, словно волосяным покровом. Нет, это были вовсе не деревья — это были люди. А женщине без имени не хватало времени, и у нее не было ножниц, умеющих резать по живому.

И она закрывала глаза, а воображение рисовало ей образ того, кто окажется спасителем. Ведь женщина по сути своей напоминает водное пространство, в которое должен забрасываться невод. У женщины как у моря непременно должен быть рыбак — умелый и верный, забрасывающий сети и достающий со дна морского сокровища и богатства. Без любящего мужчины море штормит, и высоко поднимаются волны отчаяния и оживают природные инстинкты и выступает горячая соль на белом ракушнике вдоль берега. Женщина словно сосуд, который нельзя хранить в подвале. Она есть амфора, любящая жить в просторных и светлых залах. Амфору непременно нужно трогать руками, чтобы глина ощущала тепло человеческих прикосновений. Женщина — это сосуд, который обязательно нужно переставлять с места на место, меняя положение взгляда и осанку грации. Женщина — это лестница, по которой мужчина поднимается в рай; это булавка, которой он прикрепляется к земной жизни; это трон, с которого он падает в ад. Женщина — это гроза в руках Зевса; это падшая гетера, поднятая гладиаторами и взятая в жены; это взгляд, выражающий все и тот же взгляд, все напрочь перечеркивающий. Это парк без скамеек и дорожек, где ходить можно только по высокой траве, не становясь высокомерным и равнодушным. Это пропасть, в которой пропадаешь. Пропасть, которую нужно перепрыгнуть. Это диктуемый свыше текст, который нужно дословно записать. Это вывернутые наизнанку внутренние органы.

Безымянная красавица была женщиной… У нее были очень красивые ноги — идеальные, длинные, сильные. Она никогда не прикрывала их. Мышечная ткань казалась упругой и упрямой. Ноги символизировали что-то таинственное и загадочное. Часто асфальт горел под ними, но женщина без имени продолжала идти по расплавленной смоле, прокалывая острыми шпильками чужие глаза. Женщина без имени легко шла по панцирю черепахи, держа в ладонях длинный китовый ус. Она шла навстречу утру. Легкие постукивания каблуков усиливались, и казалось, что женщина вбивает своей мягкой поступью железные гвозди.

Однажды она увидела красивого мужчину, опирающегося на деревянные костыли. Он шел медленно и неуверенно, но он шел, глядя себе под ноги и думая о чем-то своем. Его тяжелые шаги напомнили ей сложные философские книги, читаемые с интересом, но с усилием. Нет, она не рассматривала походку чужого человека, она не сравнивала свою легкость с его окаменевшими движениями. Просто они оказались на одной дороге, и он шел слишком медленно, а она шла слишком быстро.

И вот они поравнялись и из его рук выпал костыль, а из ее сумочки выпала алая помада. И два человека вздрогнули одновременно. И женщине без имени впервые захотелось закрыть свои ноги, показавшиеся ей грешными и пропорциональными. Сад просил прощения, только женщина без имени присела на корточки, сливаясь с землей в одно целое. Костыль уродливо лежал, ожидая чего-то, мысли отвердели, и она даже забыла о малахитовом телефоне, укравшим ее навсегда. Теперь мир звонил к ней, но она не отвечала, отключаясь от всех во имя одного. Сотни, тысячи звонков просились в душу, и женщина без имени улыбалась, опуская уголки губ и задумываясь о вечности.

Нет, она вовсе не была легкомысленной. Просто земные события слишком активно проникали в нее, и казалось, что судьба огромным ковшом буквально заливает их ей за воротники, за накрахмаленные манжеты. И она как кошка жмурилась от удовольствия и царапала бархатную подушечку с кисточками по краям. Кошачий мех превращался в слова, и женщина словно мяукала, сквозь рычание земных рычагов, поржавевших от усталости.

Женщина без имени подняла странный костыль и он мгновенно превратился в микрофон, который она целовала, дыша раз в день… Она была именно такой: в начале возникала страсть, а затем она начинала дышать. Все равно где, но не все равно с кем.

Какая-то глубинная лирика, протестующая внутри, побуждала ее к подобным сердцебиениям, за которые мужчины платили самую высокую цену. И вот ее купили. Купили у бога. И тот продал ее душу, даже не спросив разрешения.

Молчаливо, безмолвно женщина без имени возвращалась на Андреевский спуск, и Андреевская церковь напоминала старинный романс о белых гроздьях акации, которые были потеряны во времени. Покупатель отпустил свою бесценную покупку, продолжая держать изысканную женщину за узкую талию, похожую на песочные часы. И история ночного тротуара превращалась в шлягер. И хриплый шепот ночи убеждал идущую по выбоинам и камням в том, что она вовсе не одинока, в том, что ее подхватили, подобрали, помиловали.

Загадочная фигура плавилась от прохлады погасших звезд и фонарей, подсознательно, интуитивно и внезапно чувствуя, что Нострадамус презирает ее, забирая чернильницу в свои пещеры и тайны. Месяц отворачивался, и она чувствовала как бывший поклонник, и проповедник ворочается с бока на бок в синих трущобах галактики.

Взгляды в спину, взгляды в глаза не мешали ей идти ровно, словно по канату. Крепкие мышцы дрожали и дробили тело на мелкие куски. Купленная женщина возвращалась на свою прежнюю орбиту, покидая крыши, балконы и небоскребы. Ее словно вели за руку, и она сладко улыбалась, понимая, что в кромешной тьме никто не видит ее ослепительную улыбку. Ей мерещилось, что она идет по старой потрескавшейся грампластинке. Поэтому подошвы туфель подлетали, не опускаясь вниз; поэтому вьющиеся локоны устраивали истерику, обвиняя ветер за своеволие и распущенность.

Все вокруг вроде бы лишало ее добропорядочности и добродетели, и она слегка обижалась на бога, не понимая причину его неожиданного поступка. У нее были великолепные ноги, напоминающие ключи, которыми можно было отворить любые врата и двери. Делая шаги, она чувствовала, что кто-то незримо держит ее за икры, словно притормаживая силу толчка, и она вырывалась на свободу, не осознавая того, что совершенно свободна, что уже давно освобождена от разногласий в собственной душе.

Женщина возвращалась домой тогда, когда поднялся ветер — ураган ночи, напоминающий черные кандалы. Женщина без имени вдруг заметила, что в начале лета на деревьях слишком много желтых листьев. Она останавливалась возле каждого дерева и гладила стволы, а чья-то теплая ладонь гладила ее ноги. Ощущение благословения. И человек чувствовал, что его рассматривают в микроскоп, и она старалась не двигаться, чтобы не вспугнуть то редкое ощущение сопричастности к мистике.

Женщина чувствовала и запоминала. Дорога напоминала склон и ее вроде бы толкали в спину, поторапливали, и она периодически останавливалась и задумывалась, как будто пережидала грозу. Так сложно было отказаться от мистического блаженства, от ласки и покалывания, от нахлынувшей свежести. Женщина без имени ощущала, что ее ждут, поэтому она увеличивала темп.

Возле подъезда стояла пустая инвалидная коляска. В ней никто не сидел. На плотном брезентовом сидении коляски почему-то лежала бумажная женская сумочка. Она оглянулась вокруг и вздохнула, машинально складывая сиреневый зонтик, словно был дождь… Дверь в подъезд, была приоткрыта и, поднимаясь по ступеням, она увидела, что дверь в ее квартиру была тоже распахнута. Женщина ощутила сладкую тревогу, понимая, что открывается новая страница ее жизни. Страница, которую предстоит написать, а потом перевернуть. В какое-то мгновение ей стало легче служить камням, а не людям. С камнем она могла обо всем договориться. Ей было легко и просто прижиматься к камню, разливая флаконы своей искренности, разогревая озноб.

Малахитовый мобильный телефон вибрировал от огромного количества не принятых звонков, а в душе безымянной, бездетной богини словно треснула самая важная струна. Вернувшись домой, она словно заглянула в разбившееся зеркало. Но плакать не хотелось. Хотелось улыбаться. Просто перепробовав все сладости и горести, она наконец-то сделала свой выбор.

Женщина без имени выключила мобильный телефон и несколько раз позвонила в двери собственной квартиры, хотя входная дверь была приоткрыта. Она не воспользовалась ключами. Просто стояла и ждала, когда ее встретят у самого порога, похожего на овраг, на пропасть в бездну. И она готова была стоять так до самого рассвета, потому что чувствовала, что в ее комнате уже поселился неизвестный человек, идущий по тонкому дну ее странных идей. Она чувствовала, что в ее комнате горит настольная лампа, что кто-то роется в ее косметичке. Сквозь дверную щель женщина видела садовые ножницы и чемоданы с чудесами.

Алое облако улетело в обгоревшую форточку, а она все не входила, надеясь на судьбу. И вот она услышала скрип, и показалось, что кто-то резко встал с дивана. Затем захлюпала вода в умывальнике, хотя кран никто не открывал. Вроде бы вода предупреждала женщину о чем-то очень важном. К двери подошел человек. Женщина в любую минуту могла развернуться и уйти, только что-то удерживало ее.

Дверь превратилась в ширму и еще несколько часов двух людей разделяла невидимая стена. Внезапно подувший ветер сделал все то, что должны были сделать люди. Ветер схватился за дверную ручку и крепко надавил на нее. Завеса исчезла, и зазвонил серебряный будильник, пробуждая чувства — дремлющие и дрожащие, несвоевременные и необъяснимые. Мужчина и женщина стояли, определяясь в своих впечатлениях. В начале ей показалось, что любимые садовые саженцы подхватывает стихия. Затем в глаза кто-то плеснул возрождение, и она покатилась как бильярдный шар, превращающийся в шар воздушный.

Не понимая себя, женщина сделала шаг вперед, ступая в неизвестность. А он словно перевел ее через дорогу, через горящую воду. И мир склонял их головы друг к другу, успокаивая нервы и собирая в одно целое все разбитые шары. Недоумение и напряжение крепких шнурков снялись одним единственным желанием, принесшим избавление.

Она заходила в свою квартиру все глубже и глубже, ни разу не оступившись и ни в чем, не изменив своим привычкам и правилам. Женщина без имени видела великие и странные изменения там, где прожила множество лет. Все было вновь и даже казалось, что это она пришла в гости к привлекательному незнакомцу, что это он впустил ее в свой мир, в те квадратные метры, которые пугали и завораживали даже самых смелых и достойных. Он как будто давно жил в той атмосфере ее видоизменений. И даже переклеил обои и переставил мебель. Она замечала встроенные шкафы, прибитые к стене книжные полки, на которых стояли другие книги. Эти книги напоминали людей, тесно прижавшихся друг к другу. И только со стен стекала влага, а с потолка осыпалась штукатурка.

Женщина без имени рассмотрела почти все. Она тут же захотела сделать генеральную уборку, хотя в уютной квартире было довольно чисто. Ее глаза разбивались о стенки кофейной чашки, ее глаза упирались в оконное стекло. Возможно, женские глаза искали выход из лабиринта. И вот эти постоянно ищущие глаза ударились о цветочный вазон, они столкнулись со стеблем и побрели дальше, пока не уперлись в крупные белоснежные лепестки прекрасного цветка. Тонкий стебель был усыпан бутонами — хрупкими, прохладными, свадебными. Она замерла, не отрывая свой взгляд, находясь в каком-то необъяснимом оцепенении. Женщина без имени буквально касалась лепестков, касалась не пальцами, а глазами. И казалось, что она трогает время.

Белый цветок, напоминающий гроздь белой рябины пленил ее разум. Казалось, что неожиданный цветок соединил в себе и пророчества и проповеди. Цветок напоминал музыканта в белых кружевных перчатках и отчасти он был похож на белые слоновьи бивни. Женщина мысленно примеряла его к своим темным волосам, потому что цветок был похож на заколку. Она как бы продевала его между прядями, надежно закрепляя своим удивлением.

Женщина без имени практически не могла отказаться от керамического цветочного горшка, непонятно каким образом попавшего в ее дом. Она подошла к нему и опустилась на колени, словно потеряла силы, словно дошла уже к какой-то цели, будто уже пришла туда, куда стремилась. Внимательно смотрела на цветок как на божество. А тот колыхался от вибрации ее дыхания, и ей мерещилось, что это вовсе не лепестки, что это белые манжеты — накрахмаленные и щедро посыпанные сахарным песком. Она постигала великолепие природы, радуясь, как ребенок и забывая о мастере, стоявшем рядом и пристально наблюдающим за ее переменчивым настроением.

Он взял кувшин с водой и полил коричневую почву, прерывая молчание и странную обстановку, возникшую под осыпающимся потолком. И только тогда женщина очнулась. Она внезапно пришла в себя, и словно как тот цветок тоже захотела пить. Посмотрела на свои руки и те показались ей слегка потрескавшимися, и она увлажнила их той же водой из кувшина.

И возник первый вопрос. Она обращалась к непонятному жильцу, поселившемуся в ее квартире, пытаясь понять, кто он и какова его вера.

— Почему вы поливаете мой цветок и ведете себя как хозяин? — спросила она привлекательного квартиранта. — Возможно, вы заблудились, и чужое приняли за свое. Возможно, вы запутались и искали лес, а нашли поле.

Красивый человек посмотрел на женщину сдержанно и задумчиво. Он рассматривал ее и каждый совершаемый ею поступок был для него новью и откровением. Он смотрел, погружаясь в ее глубину ровно настолько, насколько она разрешала. А она впускала в себя, ничего не требуя взамен.

— Я веду себя так, потому что я купил эту квартиру. Эти рукавички, блокноты, чернильницы, эти портреты и эскизы, огарки от свечей и спичечные коробки — все это принадлежит мне по праву.

— Быть может, меня вы тоже купили? — поторопилась она с предположением, пытаясь скрыть негодование и легкий гнев.

Женщина без имени нежно сорвала со стула шкуру гепарда, перевесила ее через плечо и придирчиво взглянула на удивительного незнакомца, вынуждая его признаваться в причинах своего внезапного поведения.

— Возможно, эта шкура однажды убитого мною гепарда тоже принадлежит вам? — спросила она взволнованно и глубокомысленно.

Ей действительно показалось, что она отвлеклась на мгновение, а в это время ее покорили, пленили, присвоили. Она ощущала неприкаянность и растерянность. Белый загадочный цветок смотрел на нее и торжествовал, и она влюблялась в эту красоту, созревшую на тонком стебле. Цветок, появившийся в ее жизни был слишком красив, и она попадала под влияние его очарования. А этот мужчина заставлял ее нервничать и смущаться. Он мало говорил, но каждое сказанное им предложение повергало ее в смятение, потому что говорил он четко и неповторимо. Он был похож на загадку, и все ее прежние тайны казались нелепыми и простыми по сравнению с тембром его голоса и с взглядом, напоминающим лгущие огни.

Женщина стояла, прижимая пятнистую шкуру хищника к своей коже и ожидая ответа. Она загадывала желания, зная, что странный постоялец непременно исполнит их. А мистический цветок взирал порывисто и призывно, и она видела, что это белый папоротник, исполняющий серенаду любви. И в окна дышал зной, а ночь прощалась, сгибая древнюю, старую, сгорбленную спину и на ходу снимая темную накидку с глубоким капюшоном. Женщине хотелось исповедоваться перед незнакомцем, возможно даже перед проходимцем, позволившим себе присвоить ее мир, ее миг, ее белый мак. Но она сдерживалась и замерзала от той затянувшейся паузы, которая возникла в промежутке между счастьем и несчастьем.

И вот женщина присела на диван, сосредоточенно потупив взгляд и переставая настаивать и задаваться вопросами. Она словно поникла, признавая свое поражение. Мужчина, рассеивающий мглу, напевал ее женскую душу, как знакомую мелодию, словно был он великим композитором, умеющим слышать ноты и гаммы. И ее почти что порабощенная душа вырывалась из того умопомрачительного плена. Они как бы встретились на аукционе судеб и ситуаций и ей так хотелось спрятать свои длинные стройные ноги, хотелось забыть о теле и вспомнить о душе. И он позволял ей подобное несоответствие, и она благодарила этого внезапного гения, создающего ее как шедевр. И ей показалось, что между ними все уже было.

— И все же, почему вы ведете себя как завоеватель, покоривший пустующие земли? Почему вы не чувствуете, что я напряжена и надколота… Ваше присутствие словно разделило меня на две части и я то прощаюсь с каждой из своих мыслей, то набираюсь сил и становлюсь непобедимой… Сейчас я буду говорить, потому что вы будете молчать. Я предельно точно знаю, что вы будете молчать и слушать, и единственное чему я никогда не смогу подчиниться так это вашему молчанию, потому что мои губы — это говорящие деяния.

Мужчина смотрел на нее так, как взрослые смотрят на детей. Казалось, что он был скован обещанием, клятвой, поэтому молчал, ничего не объясняя. Люди молчат по разным причинам. Иногда им просто нечего сказать, потому что слова высохли в ручье однообразных предложений, повторяемых день изо дня и теряющим блеск и смысл. Людям кажется, что они способны говорить безостановочно, что внутри огромное количество слов и стоит только открыть рот, как те хлынут безудержным потоком, удивляя и просветляя. Людям часто кажется, что говорить очень просто и поэтому они вкрадчиво молчат, словно уже устали и рассказали все.

— Вы сейчас так напоминаете белую шелковую простынь, завязанную несколькими узлами одновременно, — произнес он.

— Так развяжите же эти узлы, или даже разрубите их острой саблей, раскусите поровну, разорвите же, наконец, эти узлы, мешающие мне вернуть свою душу, — воскликнула она, ища глазами острую саблю, которой в ее доме никогда не было. — Вы же видите, что я уступаю вам свое место, потому что люди рождены для того, чтобы меняться местами, порождая тем самым мировую дискуссию. А сейчас мне захочется уйти. Поверьте, что, несмотря на то, что я только что вернулась и не успела выпить в собственном доме даже чашки чая, я хочу покинуть вас и ваше молчание. Сейчас я найду вместительную картонную коробку, положу туда личные вещи и исчезну, последовав примеру вашего алого облака, которое здесь тоже когда-то жило, а потом улетело, выпорхнув в обгоревшую форточку. Я выйду в дверь, которая, кстати, тоже обгорела после всемирного пожара, разыгравшегося однажды под этим потолком.

И не снимая туфель, она начала ходить, ничего не замечая вокруг себя, словно находилась в комнате совершенно одна. Аккуратно и восторженно она собирала мелочи, своеобразно готовясь к переселению в иные пространства. А мужчина без имени обеспокоенным взглядом следил за каждым шорохом, издаваемым ее душой. Он понимал, что еще миг, и она пройдет мимо, потому что такие женщины уходят навсегда.

— Знаете, я ведь купил вас у бога, — вдруг вымолвил человек, надеющийся на чудо. — Пожалуй, бог подарил мне вас, ведь бог никогда не торгуется. Он или дает, или отнимает. А вместе с вами он подарил мне вот этот удивительный цветок. Поверьте, что он вынул это белое чудо из своих глаз, не повредив при этом листьев и корней. Оказывается глаза у бога белые, чуткие, дрожащие.

— Если теперь я ваша собственность, то, что же вы будете со мной делать, как распорядитесь странным имуществом, попавшим в ваши руки? — спрашивала она, продолжая собирать картонную коробку, и поверхностно вникая в смысл всего сказанного. — У вас, пожалуй, есть какая-то особенная цель. Поведайте мне все, ведь мне очень хочется знать свою дальнейшую судьбу.

Мужчина взял ее за руку и очень внятно прикоснулся к влажному мизинцу, соединяя полюса и разорванные концы одной веревки.

— Я буду любить тебя, белая орхидея, просто любить. Разве этого мало, разве не для этого ты брела по Андреевскому спуску, впиваясь своими нежными ступнями в тротуар, в острые булыжники, в темного всадника, зовущего за собой… Разве не за этим ты охотишься, словно жизнь — это охота, а любовь — это добыча. Я буду любить тебя, а значит, ты будешь жить, лишившись зова того странного всадника, который растревожил твой взгляд. Бог доверил мне этот цветок, значит, я справлюсь с сердцем женщины, привыкшей искать, привыкшей идти по крутому склону. Оставь эту картонную коробку, туда все равно не поместится все то, что ты приобрела за эти годы. Останься и остынь, ведь ты всего лишь белая орхидея. Так вернись же на тонкий стебель.

— Ты предлагаешь мне стать растением? — поинтересовалась женщина, начинающая увлекаться этим странным разговором. — Ухаживать за цветком намного легче, чем ухаживать за женщиной. У женщины есть ноги и мечты. Я, например, знакома с нечистой силой, необузданные стихии приходят по первому моему зову, а всадник, о котором вы так долго и бессвязно говорили, всего лишь мой кучер. И звала я, а не он, ведь я никогда не иду по зову.

Женщина вдруг подошла к окну, становясь подобием тишины и олицетворением мудрости. Она все поняла, осознала, восприняла. Человек, стоящий рядом стал вдруг близким. Она ощущала рядом Мастера, сумевшего вовремя набросить манжет на пульсирующую вену, сумевшего вовремя появиться в ее одинокой квартире. Нострадамус, Месяц, вечные спортивные залы, испуг и протест — все это мгновенно исчезло, рассеялось на фоне цветочного керамического вазона и белого цветка, вобравшего в себя всю прелесть мира. Она вдруг сняла свои блестящие туфли и прыгнула под клетчатый плед, путаясь в ровных клетках и меняя площади на средневековые извилистые улочки. Женщина преобразилась, не переодеваясь и не притворяясь. Она была естественной, как первая капля проливного дождя, как последняя капля прошедшего ливня.

— Послушай, я сказала неправду. Я ведь иду на зов, постоянно иду на зов. Возможно, я живу только потому, что вселенная извечно зовет меня куда-то выше коленной чашечки, ниже уровня Океана. Знаешь, меня просто влечет зов тайны, избравший меня в свидетели, подругу, ученицу, любовницу. И безразлично чем сопровождать тот загадочный зов, ведь главное — это постоянно напрягать свой слух и воображение, чтобы числиться в списках живых. Знаешь, я никогда не говорила правду до конца, а тебе говорю — иду на зов твоего белого цветка, лихорадочно и судорожно пытаясь вспомнить свое имя. Безымянность приводит к разочарованиям, а ведь я иду на зов…

— Я буду называть тебя Любовью. Твое имя Любовь. И это не обсуждается. Все будет до тех пор, пока будет жить эта белая орхидея, питающаяся мистикой, ведь любовь бывает до тех пор, пока скрипит булыжная мостовая, пока едет карета, везущая сердцебиение, пока вечный кучер нарушает покой города своим хриплым простуженным кашлем, заглушающим пение сверчков. Любовь бывает до тех пор, пока пророчествует Нострадамус и пока проповедует Месяц.

И женщина почувствовала, что она действительно вернулась, что ее встретили и полюбили той исключительной любовью, которой способен любить только бог, отдающий нас на растерзание друг другу, бросающий нас в обоюдные объятия, обрекающий нас на обман и верность, на поднявшуюся волну и выровненную скалу.

И женщина вспомнила, что когда-то она подарила ему выпуклый шар, сделанный из горного хрусталя, а он торжественно вручил ей хрустальную туфельку с капелькой янтарной смолы. Мужчина и женщина сверили свои часы с мировыми циферблатами, понимая, что они никуда не опаздывают, ведь люди, нашедшие друг друга действительно никуда не опаздывают, пока расцветает белая орхидея…

2008