|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
... На Главную |
|
Золотой Век 2008, №5 (11). Юрий Лопотецкий. ТАКАЯ ИГРА. |
|
Мы могли бы служить в разведке,
От автора. Выходные. В выходные было тяжелее всего… В выходные спадала суета ежедневных проблем, срочных решений, часы больше не сжимались в минуты, и тогда приходили мысли… Мысли. Тягостные мысли наедине с собой. *** Он вырос там, где мужчину называли не мужиком, а именно мужчиной. Мужчина, говорили ему с детства, это тот, кто принимает женщину равной себе; принимает, одновременно ограждая ее от житейских невзгод. Он — ее защитник, он — ее друг и любимый. Мужик же — тот, кто бьет женщину смертным боем; бьет, пока не сделает из нее безропотное существо, снимающее с него сапоги после тяжелой попойки. А если женщина оказалась с характером, то мужик сам превращается в ничтожество. В животное, пьющее на лестничной площадке, ибо дружков в дом уже не пускают. Он был воспитан там, где мелкие ссоры заканчиваются букетом цветов. Женщина, говорили ему, никогда не бывает виновата. Никогда, ибо она — Женщина. Это ты недоглядел, не помог, не оградил, не справился, не защитил. Мужчина всегда приходит извиняться первым, беря тем самым ее вину на себя. Да, именно первым, ведь сила мужчины в том, что он выше обид и мелочных капризов; он не будет опускаться до позорных и унизительных разборок. Он просто прощает. Прощает и приносит цветы. Умная женщина это поймет и оценит. *** А она… Она была из другого мира. И когда он приходил извиняться, вся его внутренняя сила, решительность в преодолении собственных амбиций, мудрость в осознании ошибок, деликатность в поиске компромиссов — воспринимались как слабость. Нет, конечно же, она в этом не виновата. Ведь она выросла там, где жили только мужики, и совсем-совсем не было женщин. Там были одни… бабы. Конечно, она не виновата. Ведь ей никто не объяснил. А он… Он не смел заводить речь об этом. Есть вещи, о которых не говорят. Не говорил и он. И только с присущим ему тактом старался деликатно обходить щекотливые темы, касающиеся ее поступков. Но нудно и подолгу, после каждой ссоры, объяснял поступки свои. Объяснял, почему поступил так, а не иначе. И верил, что когда-нибудь она поймет... Ведь потянулась же она к нему. Выбрала именно его. Из толпы мужиков она выбрала мужчину. *** Мысли. Тягостные мысли наедине с собой. Они познакомились слишком поздно для счастья. Слишком поздно для безграничного, безрассудного, беззаботного, безоблачного счастья. Счастья, чистого, как в юности; счастья, еще не стреноженного ответственностью и проблемами; не опутанного условностями и приличиями; не прикованного обязательствами; не приземленного, не придавленного бытом, серостью будней и суматохой повседневности. Конечно же, все было сложнее и серьезнее: она — замужем, он — женат; и дети, и престарелые родители; и нельзя, и не положено, и стыдно, и несолидно. Но что-то, уже тогда, и где-то, и как-то, незаметно, иногда… И искра проскочила между ними, и осветилось что-то, неизведанное пока (а может, уже забытое прочно?), осветилось в опостылевшей обыденности дней, отягощенных ответственностью за родных, за близких. За близких, когда им — все, для них — всегда, а себе — в последнюю очередь, а себе — нельзя, а себе — потом, как-нибудь, чуть позже, чуть хуже, чуть проще… И проскочила искра, и осветилось вокруг, и показалось на миг, на мгновение — рассвет, заря бирюзовая, ласковая, прозрачная до самого горизонта. Проскочила — да и погасла тут же, робко, испуганно, предательски, на один только миг высветив молнией, вспышкой неоновой, холодной, бездушной, мертвенной… дамоклов меч семейных уз, да крест с Голгофы жертвенной самоотдачи. Да и осталось что-то… Да и осталось, и вспыхивало потом ненадолго, иногда, нечаянно, нежданно-негаданно, при каждой встрече случайной, или когда пути-дорожки пересекались; пересекались у друзей-знакомых, товарищей хороших. И было это — взаимно, и было это — как глоток свежего воздуха, как вода родниковая, как хмель, голову пьянящий. Да, да, их тянуло друг к другу; но есть барьер, и не переступить, и не открыться. А вдруг — показалось, а вдруг — блажь; да как спросить, да как признаться, ведь семейные люди, ведь стыдно-то как? И горькое чувство непоправимости ошибок юности. И уже не изменить, и уже — нельзя, и уже — поздно. Устоялось, сложилось, срослось, и много чего терять. Слишком, слишком все поздно. Слишком… *** Мысли. Проклятые мысли о прошлом. Так как же это случилось? Да годы прошли… Годы от первой искры. Вот как случилось… Она больше не могла жить со своим мужем, картежником и пропойцей. Бил он ее. Бил и унижал. И любовь его — грязь, воспаленным мозгом порожденная, и постель с ним — пытка, и близость — надругательство, и каждый раз — как маленькая смерть, убивающая чистую душу. Взяла себя в руки — и выгнала. Вот как случилось. А он хоть и жил со своей… Да так, жил-терпел, без ласки-понимания, неухоженный-нестиранный; дети держали, ведь у них должен быть отец; а жене, казалось бы — в тягость, ведь что он есть, что его нет; и зачем он нужен, да наверно и сама не знала, если и спросить. Так, будто дачный участок застолбили; застолбили, чтоб другим не досталось; застолбили, да и бросили, бурьяном поросло. Вот как случилось. Их бросило друг к другу какой-то сумасшедшей волной, вот как случилось… Взорвалось что-то, взорвалось то, что сдерживалось и копилось столько лет в бездушных, холодных тисках запретов и ограничений; в самих правилах игры, ханжеской, глупой игры, навязанной обществом и моралью, вот как случилось… Они не понимали, совсем не понимали, что творят, им было стыдно и прекрасно, им было неловко и фантастично, им хотелось спрятать глаза от ощущения вины и безумного счастья. И теплая волна невероятной близости захлестнула их с головой: — Нам нельзя… Мы не должны… Любимый… Не должны… — Я сойду с ума, если ты не позволишь… родная… — Остановись, ведь это… сумасшествие… Нам нельзя… — Ты ведь любишь, скажи! — Да-да-да! Я очень давно люблю тебя, но… нельзя… Боже, что ты творишь… Прекрати… — Любишь? — Да, да, люблю, но… остановись… Ты будешь всегда знать, что любим, что я — только твоя, но остановись… Мы не можем! — Ты впервые назвала меня любимым. Я хочу тебя! Я очень хочу тебя! Я очень сильно хочу тебя! Слышишь! Хочу! — Остановись... Любимый… Да разве остановишь два любящих сердца, бьющиеся в унисон! Все законы мира, общества, морали, бытия, природы, да что там — Вселенной — ничего уже не могли изменить! И открылась зовущая тайна, и сбросила волшебные покровы; и эта женщина была такой неизведанной, волнующей, будто он — еще мальчик, юноша, парень-неумеха, впервые женщину узнавший; женщину нагую, покорную, невинную, как в первый раз; и не было так у него ни до, ни после этого. И они слились… и глупая, ненужная отныне одежда не разъединяла их уже никогда. Они наконец-то получили друг друга. Через столько лет… Он овладел ею, овладел полностью, он был — в ней, а она… она взяла, приняла его всего, целиком, впитала до последней капли, до последнего вздоха; они стали единым. Надолго. Вот как случилось… *** Выходные… Опять выходные… Эти тяжкие мысли по выходным… А сердце щемит. А сердцу так хочется вспоминать. Без конца вспоминать, вспоминать, вспоминать, как все начиналось. Это были дни невероятного чувства новизны, полета, глотка пьянящего эликсира любви, юности, счастья! Он, как ребенок, получивший новую игрушку; как путник, в пустыне истосковавшийся по воде; как раненый на поле боя, получивший шанс на жизнь; как… как… Он летел на свидание, и грудь тревожно теснилась от восторга; его распирало от счастья, он говорил и говорил про себя: «Любит, любит, любит!» Столько длинных, тоскливых лет он не смел ей признаться! Столько лет он не смел спросить! А теперь — будто жил впервые; да так оно и было, наверное, ведь он впервые жил для себя. Они, как глупые школьники, бродили по ночным улицам, держась… нет, не под руку — за руки! Он хранил в своей огромной ладони ее маленькую, нежную ладошку, такую уютную, доверчиво покорную, и был счастлив, счастлив, счастлив, что рядом с ним — такая Женщина! Они бродили, без устали бродили, ни на минуту не отпуская рук, и трогательно, как-то бережно целовались, будто дети, и им совсем не было стыдно! Счастье?.. Счастье… Счастье! *** Первая горечь пришла месяца через три. Однажды он понял, что каждый раз с кровью выдирает себя из ее объятий. Ведь… Ведь любое свидание… когда-нибудь должно закончиться? Правда? Ведь наступит момент, неотвратимо, неизбежно наступит момент, когда нужно оторваться от нее и уходить в опостылевшую семью. А ей — к своему маленькому сынишке, который храбрится, пытается быть взрослым, но все же не уснет, просто не уснет без мамы… Господи, ну почему они не встретились раньше? Почему? Ведь это мог быть его сын… Ведь это могли быть ее дочки… Дочки, которые тоже ждали папу. Почему? Но это произойдет лишь через полчаса. У них еще есть полчаса. И еще целых полчаса он может смотреть неотрывно в ее любящие глаза, еще целых полчаса он может держать в ладонях ее лицо и целовать, целовать, целовать… Еще двадцать минут… Еще десять минут… Еще минуту… Пора. *** Когда все пошатнулось? Может, когда он снял квартиру для встреч? Она… Там, на квартире, она принялась вить свое новое гнездышко. Как-то незаметно вначале, но радостно, с энтузиазмом молодой жены. Появились кастрюльки, тарелочки, ложечки, стаканчики. Довольно урчал набитый под завязку холодильник. Пару раз в неделю, когда встречались, его ждал разогретый ужин. А в шкафу лежала наготове смена свежего белья. Зубные щетки в ванной. И полотенце… Но именно тогда уходить стало еще больнее. Они каждый раз отрывались друг от друга с кровью, по живому; и это — как маленькая смерть; да что там смерть, — рана кровоточащая, незаживающая. А еще ей стало тягостно встречаться с его женой, ведь они знакомы, очень даже близко знакомы... Да и ему — тоже непросто, ведь дома приходилось играть. Играть странную, подлую роль; играть — и прятать глаза! Он не подлец. Не подлец, и никогда им не был. Никогда. Вот от этого — и непросто. Вот от этого — и труднее. Дети… Ему в глаза смотрели дети. Две дочки. В глаза, которые он прятал. А если шутить? Чтобы смягчить жестокую неизбежность расставания? И она пыталась шутить, напевая любимую песню: Мы могли бы служить в разведке, А что делать? Делать-то что, если так уж случилось? Скоро расставаться… Но это будет позже, еще не скоро, еще только через два часа. А пока… Пока любимая — рядом. Ее волосы пахнут свежестью утренней росы. Он заключал ее в объятия и вдыхал, вдыхал, вдыхал этот запах. Он хотел эту женщину всегда. Он боготворил ее. Боготворил ее всю. Ее лучистый смех, летящую походку, моложавый, девичий голос, игривый, непривычно игривый для зрелой женщины взгляд. Родная, родная… Даже имя ее, прежде обыденное, распространенное, теперь стало особенным, сказочным, нежным. Он любил называть ее по имени. Он любил произносить это имя. Имя Женщины. Он просто рожден для нее. Он просто рожден для этой женщины. Взять в ладони ее лицо… Приблизить… Назвать по имени… Поцеловать в глаза… В губы… В щеки… В щеки, которые опять в слезах… Только ведь это слезы счастья, правда? Да? Ведь от счастья слезы-то! Или… Нет? Поцеловать ее руки. Сжать ладонями эту нежность и целовать, целовать, целовать… Они… Они пахнут… Боже, чем они пахнут? Ах, они пахнут стиральным порошком! Она только что стирала его сорочку. Ту самую, которую подарила на Новый год. Она стирала для него сорочку. Для него! С-т-и-р-а-л-а д-л-я н-е-г-о! Как это чудесно, когда о тебе думают. Как это чудесно, когда о тебе помнят. Как это здорово, что кто-то, невероятно нежный и любимый, вдруг понял, что тебе, именно тебе — хорошо и уютно в свежей, хранящей прикосновение заботливых рук сорочке! Волна дикого восторга поднялась к горлу, захлестнула, понесла, ударила в голову, и закружилась голова, и пошатнулась земля под ногами. Он взял ее на руки и понес в спальню. Плевать на время. У них еще есть два часа. Еще целых два часа они могут любить друг друга. И она, его любимая, его желанная, будет с ним, и будет принадлежать ему, только ему, такая тихая и такая покорная, тихая и покорная. Он будет делать с ней все, что захочет; и она позволит ему все, что он захочет, и еще целых два часа они будут единым целым; и еще целых два часа он будет звать ее женой… И будет вновь читать, учить, изучать ее покорное тело, изучать до последней клеточки в тщетной попытке запомнить ее всю до следующей встречи. У него для этого целых два часа. Два часа. Пока сохнет сорочка… *** Наверно зря он называл ее женой. То в шутку, то всерьез, то в порыве нежности. Это была игра. Такая милая, наивная игра. Детская игра в семью. А ведь ей было больно. Больно! Ведь после каждой встречи она отдавала его обратно… Обратно той, которой не нужен… Господи, ну почему они так поздно встретили друг друга? Так жена она ему, или нет? Да? Или нет? Ведь срослись уже, и ближе чем та, которая по паспорту; и роднее, и больше общего; и все поровну, и все пополам; и горе общее, и радость шальная, пьянящая тоже — одна на двоих! Они давно уже покупали одежду вместе. Он советовался с ней. Она — с ним. И когда продавцы, напористые, приставучие продавцы, наивно называли их супругами, они радовались, как дети. — Мужчина, купите жене блузку! Смотрите, какая блузка! Они счастливо переглядывались, и она, по-детски хихикнув, рывком брала его под руку, прижавшись головой к плечу мужа. Мужа? Конечно, ей было больно. Но она брала себя в руки и напевала: Мы могли бы служить в разведке, *** И, наверное, именно тогда возникли первые серьезные размолвки. И первые обиды. И квартира наемная, их счастливое гнездышко, со временем стала раздражать ее. Ведь любая игра должна кончаться. Или кончаться, или переходить в новое качество. Но потом, неожиданно, все наладилось. И как-то сам собой возник разговор о том, что не все так плохо. Что нужно подождать. Что нельзя травмировать его дочек разводом, пока они не поступят в институт. И что нельзя травмировать ее сынишку, который просто не примет нового папу. Решили ждать. А пока он шутил, шутил и пел другую песню. Другую, но того же невероятно проницательного автора: Он приносил по выходным ей сладости, И на некоторое время стало легче. *** А как он радовался, узнав, что подросший сын о нем уже спрашивает! В тот день, когда ему удалось растопить ожесточенное сердце тринадцатилетнего паренька, он просто млел от восторга. Пацан признавал только одного мужчину, вернее мужика — отца, который благополучно к тому времени женился на какой-то забитой бабенке. Появлялся раз в месяц, когда приносил алименты, надувал щеки от ощущения собственной значимости, да только все мужские дела в доме мальчишка делал уже сам. И делал неплохо; руки, как говорится, в нужном месте выросли. С юных лет, имея отца-неумеху, он каким-то непостижимым образом сумел научиться почти всему, что должен уметь мужчина. В тот день парня не было дома. Она позвонила, и, чуть не плача, спросила, как быть — залили соседей. Он бросил все и примчался. Сын пришел, когда ремонт близился к концу. Они вместе, на пару, закончили дело и расстались вполне довольные друг другом. Тогда впервые в отношениях с пацаном появилось нечто мужское, доверительное. А она… Она, конечно же, была безумно рада этому маленькому, пока еще шаткому — мостику. Мостику, протянувшемуся между двумя дорогими ей людьми. Он пошутил, что еще немного, и дети наконец-то его примут. Она горько улыбнулась, а глаза — предательски заблестели чем-то влажным: Ей было где-то тридцать шесть, Конечно, дети видели, замечали разницу между ним и отцом. В чем-то это была и ее заслуга. Когда дочка была в шоке от первого подаренного ей, соплюхе, букета цветов, именно мать объяснила девчонке, что так поступают настоящие мужчины. И пусть она — еще угловатый подросток, уже сейчас мужчина может и должен дарить ей цветы. Учись, девочка, принимать букеты от мужчин. Мужчин, которые не бьют твою маму. *** Сегодня какой-то праздник? Как быстро пролетела неделя. Рабочая неделя, полная треволнений и проблем. Хорошо, когда они есть, эти проблемы. Они загружают голову чем-то иным, кроме навязчивых воспоминаний о ней. Праздники… Проклятые праздники… Это гораздо хуже, чем выходные… Это уже не просто одиночество. Это — длительное, безнадежное, выматывающее душу самоубийственное одиночество. Одиночество в квадрате. Правительство взяло моду передвигать выходные поближе к праздникам. Три-четыре пустых, ничем не заполненных дня, когда накатывала звериная тоска, от которой хотелось выть, кататься по полу, и бить, бить кулаками в опостылевшие стены наемной квартиры, где все напоминало о ней. Он боялся праздников. Боялся и ненавидел. Зачем ему эти праздники? Тем, кто счастлив, предпраздничная суета приятна. Она заполнена смыслом. Люди ищут подарки любимым и близким. Готовят сюрпризы. Закупают массу вкусных вещей. Предвкушают удовольствие от встречи, от радости в любимых глазах, от тепла любящего сердца. Кого-то ждет накрытый заботливыми руками стол и волшебный вечер при свечах. Кому-то приятно видеть удивление от неожиданного подарка, или черте-какого экзотического деликатеса, принесенного добытчиком к ногам любимой… Вот только его — никто не ждет. Вот только ему — не для кого искать подарки. И никто не накроет ему на стол. Никто не накроет ему на стол в этой пустой квартире, снятой для нее. Зачем он сюда притащился? Чего забыл? Здесь сломался душ. Разве что… починить? Да, надо бы… Нужно заменить шланг в металлорукаве. Да… А как она радовалась, когда зябкой, холодной осенью могла принять горячий душ! Горячий. В то время как треть города сидела без тепла. Она радовалась, как девчонка. Забиралась в ванну с шампунем, плескалась в радужной пене, смеялась, что-то напевала, а потом просила принести полотенце… Он нес его, это полотенце, и … понятно, чем все кончалось… Будь он проклят, этот шланг. Он ухватился, и, намотав его на ладонь, вырвал «с мясом». Душ никому больше не нужен. Эта квартира никому больше не нужна. Здесь все напоминает о ней. Вновь накатили воспоминания… Шло время, ссоры учащались, и не было уже прежней радости, прежней близости в отношениях. Они только мучили друг друга. И непонятно, зачем все это надо. И какой смысл, если каждая встреча — хождение по заминированному безумным сапером полю. Где любое его неосторожное слово могло быть воспринято как унижение. А значит, как новая обида. А как, как избежать этих неосторожных слов? Когда статус отношений неустойчив, когда все больше загадок и все меньше откровенности — подбирать слова очень трудно. «Прости, родная, я не смогу прийти, мы завтра идем на день рождения». Так? Нет! Не так! Ошибка! Ее, такую ранимую, больно уколет слово «мы». Мы — значит, кто-то пойдет с ее Мужчиной. Мы — значит кто-то, но не она. Ведь «мы» — может и должно означать только одно: Она и ее Мужчина. Может и должно! Может и должно! Должно, должно! Выходит, надо говорить: «Прости, родная, я не смогу прийти, так как жена идет на день рождения. И мне придется тоже, иначе…» Но ведь нельзя постоянно, ежеминутно подбирать слова! Подбирать, прокручивая в уме варианты ее реакции. И учитывать двойные стандарты в поведении. Она может говорить все, а он — нет. Ей — можно, ему — нельзя. А сам приучил. А так хотел. Хотел? Хотел — получи. Такая игра. Игра в одни ворота. А ведь как удобно, как хорошо. Он мужчина, он — стерпит. И еще: он должен прощать. И звонить — первым. Что он и делал. Постоянно. И было больно, но не могли они окончательно порвать свои отношения, потому что любили. По крайней мере, любил он. А она? Теперь уже… кто ее знает. Чужая душа — потемки. Говорила, что любит. И после каждой размолвки с грустью шептала, что не может без него. Голос был усталый, надтреснутый от переживаний. Нет, конечно, не плакала. Ведь она — сильная женщина. Но говорила с болью. А после, когда, утолив жажду разлуки, разгоряченные, лежали они в этой самой постели, в этой самой квартире, он вновь и вновь пробовал на язык ее имя. Повторял и повторял на всякий лад. То шутливо, то нежно, то с восхищением. Имя Женщины… Господи, как много оно значит для нас, когда мы любим… Он приносил по выходным ей сладости, Однажды он понял, что прощать первым больше не может. Не может, потому что игра шла по разным правилам. Если женщина ваши извинения воспринимает как слабость, то вы и в самом деле все больше становитесь ничтожеством. И в ее глазах, и в своих. Тогда он взял себя в руки и впервые не стал звонить первым. Она выдержала трое суток. И позвонила сама: — Ты меня бросаешь? Ты больше не будешь звонить? Никогда-никогда? — Как… Как ты могла подумать такое? Господи! Только она, она одна могла вот так, шутливо-виноватым тоном, с какими-то только ей одной присущими детскими, наивными и чуточку игривыми интонациями спросить такое. Спросить, будто обиженный ребенок; спросить, и с легкостью обратить все в шутку. И прошла обида, и сразу стало легко-легко. И оба чуть не плакали от счастья, потому что поняли, что могли потерять друг друга. Потерять навсегда. *** Бог с ним, с этим душем. Нужно ехать домой. Он тяжело встал, оделся, запер входную дверь, вызвал лифт. Дома ждали дочки. Старшая опять влюбилась. Конечно, первый курс института, новые впечатления. Сейчас ей очень нужна его поддержка. Ему придется убедить дочку в том, что все еще впереди, что жизнь только начинается. Жизнь, хорошая и счастливая. И все у нее еще будет. А у него? Неважно. У него — неважно. Нужно взять себя в руки. Взять себя в руки и улыбнуться домашним, будто все хорошо. Ведь дома ждет рассопливившаяся старшенькая. Стиснуть зубы! Дать ей, дурехе, прореветься на папиной груди. А заодно объяснить правила игры с мальчишками. Где, когда и на какие тайные кнопочки нажимать, чтобы ценили и уважали. Открыть секретную инструкцию по эксплуатации будущих мужчин… Так как же было дальше? А дальше опять была ссора. Пустячный повод; так, недоразумение. Чудовищное качество связи, сломанный телефон и транспорт, который не приходит вовремя. Помирились. Он позвонил первым. Да, в тот раз он позвонил первым. Но именно тогда в отношения впервые закрался элемент новой игры. Нехорошей игры. Будто был открыт какой-то счет и негласно установлена некая очередность. Два-три раза прощает он. Один раз — она. Три — он. Один — она. Именно тогда, впервые, впервые и… как-то гадко, в ее устах прозвучала обидная фраза: «Тебя надо держать в тонусе». Имелось в виду, что остывающий интерес мужчины мудрая женщина поддерживает специальными превентивными мерами. Какими? Да разными. Например, вызывает профилактическую ревность. Или перестает звонить. Ну что ж, мужчина. Любишь — терпи. В каждой женщине живет маленькая симпатичная стервочка. В ком-то больше. В ком-то меньше. Но — живет. Иначе она уже не будет женщиной. Ты должен быть выше этого. Главное, мы любим друг друга. Да и стоит ли расстраиваться из-за игры? Ему ли переделывать мир? Все человечество давно и счастливо живет по неписаным правилам игры в любовь, и первое женское правило в этой нескончаемой партии — держать мужчину в тонусе. Всячески демонстрируя свое к нему равнодушие. Ведь в сущности, отношения полов — одна большая, бесконечная, продолжающаяся столетиями ритуальная Игра. Стерпел. Но осадок остался. Потом было много другого. И хорошего и плохого. А проклятый счетчик проглоченных обид все тикал и тикал. И в душе накапливались сомнения. А должен ли он за ней бегать? Он давно не мальчик, ему — уже за сорок. Да и она отнюдь не молоденькая девчушка. Может быть, для них это вообще последний шанс… Им уже просто не остается времени! Черт! Черт, черт, может в этом дело? Как-то раз, когда они сидели в кафе на набережной, она неожиданно, с грустью сказала: Бывает, знаете ли, сядет у окна, А он, идиот, вместо того, чтобы сменить тему, неожиданно поддержал, глупо, очень глупо и неудачно пошутив: Какая, в сущности, Обидел, опять обидел… Вспылила, ушла… Глупо, как все глупо. И уже первая седина. И первые проблемы со здоровьем. Да и сколько лет им осталось? Сколько лет, чтобы так бездарно транжирить жизнь на глупые ссоры? Двадцать? Десять? А если случай вмешается раньше? Через год? Или… завтра? Кто решает, сколько нам отпущено, и кому это ведомо? Так что же мы творим? И он прощал раз за разом, все больше приближаясь к черте, за которой мужчина становится ничтожеством. *** И вот окончательный разрыв. Причина его непонятна. Повод — неизвестен. Мотивы неясны. Скорее всего, узнать причину он не сможет уже никогда. Просто… Просто однажды она говорила с ним очень сухо. Сказала, что рядом с телефоном — люди. Ее ответы были односложными. — Ты… не можешь сейчас говорить? — Да. — Ты что, занята? Опять работой загрузили? — Да. — Ладно, не буду мешать. Пока. — Пока. Больше она не звонила. Никогда. Почему не позвонил он? Поначалу просто не хотел тревожить. С ней что-то происходило. Последнее время она была очень раздражена. Лучше всего в такой ситуации дать ей успокоиться. Пусть все обдумает, взвесит, разберется в себе. Но впервые за долгое время он перестал ее чувствовать, понимать. Будто возникла глухая стена. Что-то она от него скрывала. Может хотела расстаться, да не могла сказать об этом прямо? А может, просто нервы не на месте — опять болели дети, проблемы на работе. И он не стал звонить. Он вообще не любил быть навязчивым. Через три дня он понял, что звонить ему не будут. Видимо, опять началась игра. И всплыла предательская фраза: «Тебя надо держать в тонусе». Он пытался убедить себя, что это сказано в шутку. Конечно же, в шутку. Это — шутка, это такая пикантная, щекочущая нервы игра. Ведь не мог таким расчетливым стать человек, который совсем недавно нежно о нем заботился. Он много думал об этом, вспоминал, как она кормила его бутербродами на скамейке городского парка. Кормила в свой обеденный перерыв. А ведь для этого ей приходилось сломя голову лететь с работы три остановки. Боже мой… Два года прошло… Они разбегались по своим конторам успокоенные и счастливые, и, конечно же, опаздывали с обеда. Да плевать на опоздания, ведь самое главное в том, что теперь она принадлежит ему. «Она — моя, моя, это такое счастье, — думал он. — Такая награда, что я добился этого, добился, что такая Женщина стала моей! Моей! Через столько лет — моей!» И долго еще, вернувшись, вспоминал ее трогательную покорность, незащищенность, когда затихнув в его медвежьих объятиях, она шептала: «Ты, только ты. Лишь тебя одного люблю, люблю, люблю». Да, так было. А теперь… «Тебя надо держать в тонусе». Ах, как сдавила сердце эта фраза! Холодными, бездушными тисками! Сжала, до боли, адской, невыносимой боли — сжала! «Тебя надо держать в тонусе». Два года назад они, как дети, целовались на вечерней аллее. Она казалась романтичной девчонкой, беззаботным ребенком. Принимала даже маленькую, нечаянную радость, как великий подарок судьбы. Неизбалованная вниманием, довольствовалась малым, поражая способностью находить счастье в самых простых и обыденных вещах. И вдруг — будто резкое взросление, прагматизм и холодный расчет. Все чаще — отказ встречаться без повода, любое свидание совмещалось только с полезными делами, причем полезными для дома, детей или работы. Затем он заметил, как жестко и безоговорочно она расставляет флажки, отмечая запретные зоны. Можно-нельзя. Разрешено-запрещено. А однажды, отказавшись прийти, она расставила и приоритеты: «Сначала — мои дети. Потом — ты». «Боже мой,— думал он, — да разве стал бы я что-то требовать, настаивать, если бы она просто сказала, что сейчас должна быть рядом с сыном?» Зачем говорить именно так? Но так было сказано, и каждый раз об этом напоминалось все чаще. «Тебя надо держать в тонусе». «Запомни: дети — важнее». *** Прошло две недели наедине с тягостными мыслями, звонка все не было. И он понял, что это конец. Так долго они не молчали ни разу. Он никак не мог решить, что делать дальше. Чтобы спасти их отношения, он должен выдержать. Иначе легко превратиться в игрушку в ее руках, в слабака, в амебу. Она — сильная женщина. Ей не нужно такое ничтожество. Она это уже проходила. Был муж, который ничего не решал и всего на свете боялся. Ей хватило сил на развод, о чем она ни разу не пожалела, даже оставшись с двумя детьми на руках; осталась, лишь бы избавиться от этого спивающегося картежника. Значит, если ничтожество ей не нужно, он должен выдержать. И выполнить проклятый ритуал адской игры, где первому женскому правилу: «Держи в тонусе» зеркально соответствует первое мужское правило: «Не волочись». С другой стороны, вдруг она просто-напросто на что-то обижена? Если виноват он… Да мало ли, может, про него какую-то гадость сказали, сделали виноватым именно его? Итак, если виноват он, то она первая не позвонит никогда. Она сильная женщина. Она… обижена… Да, да, конечно же, обижена; бежать к ней, обнять, прижать к себе, спросить, что ее мучает. Взять на себя этот груз. Но… «Тебя надо держать в тонусе». Тебя. Надо. Держать. В тонусе. Вдруг опять ему скажут это? *** Неотвратимо приближалось 8-е марта. Он всегда в этот день ровно в 9 утра приходил к ней домой и дарил цветы. Традиция. Уже много лет. Еще до того, как стал ухаживать. Ей было плохо тогда, после развода с мужем. Захотелось как-то поддержать, избавить от одиночества. И просто по-дружески, как один из общего круга знакомых, он поздравил ее в первый раз. Чтобы чувствовалось мужское плечо, чувствовалось если не в семье, то хоть где-то рядом. А сейчас… Конечно же, она ждет. Конечно, если он — мужчина, то будут у нее цветы. Утром. Восьмого. Если мужчина. А если он в ее глазах мужик? Мужик, которого уже привыкли периодически держать в тонусе? Да нет же, тонус — это такая игра. Надо же знать женщин! Они без этого не могут! Эта такая милая, лукавая игра, за это мы их и любим! Нет, надо, надо идти. Они будут счастливы, как тогда, полтора года назад, когда он, обидев ее ненароком, уже с пяти утра дожидался свою единственную, любимую, неповторимую возле подъезда. Выйдя из дома, она сначала не поверила глазам. Это было так волшебно… Она почти заплакала тогда от облегчения и любви. Он нежно держал в ладонях ее лицо и целовал, целовал, целовал. На глазах у соседей, прохожих. Она — то стыдливо прятала лицо у него на груди, то запрокидывала навстречу безумным поцелуям, в которых было все недосказанное, все счастье и вся боль мира… — Пойми, родной, любимый, нам не надо встречаться больше… — Почему? — Нам нельзя… Я… Я устала обманывать… Я устала прятаться, притворяться… — Ты готова бросить, забыть меня? — Ну уж нет! Нет! Я никогда от тебя не откажусь… Просто… — Просто? — Просто… Помнишь, как поют? «Мы, как птицы, садимся на разные ветки и засыпаем в метро…» — О чем ты, родная? — Мы… Будем как птицы… Сидеть на разных веточках… И тихо… Тихо любить друг друга… Не вместе… Издалека… На разных… — Нет!!! — Сидеть… на облаке… на разных… веточках, и … — Нет!!! — …свесив ноги вниз, друг друга… называть по имени… — Нет… — У нас нет другого выхода… Родной, любимый… Я не… переступлю через лучшую подругу. Прости… Она не заплакала даже тогда. «Тебя надо держать в тонусе». Нет, больше двух недель — нереальный срок. Его бросили. Просто-напросто бросили. Его банально бросили, как бросают то, что выработало свой ресурс и перестало представлять интерес. Скажите, женщины, милые мои, скажите — кому нужен брошенный мужчина, который униженно притащится к вам с цветами? Если он опостылел, замучил своими претензиями, а женщина очень любит свободу. Ценит силу. Нужны вам цветы от такого? И он не пошел. *** Сегодня позвонили из отдела кадров, и напомнили, что с понедельника ему идти в отпуск. «Почему до сих пор не подано заявление? Вас же не успеют рассчитать! Хотите остаться без отпускных?» Глупые кадровики… Зачем ему отпуск? Что делать в отпуске? Нормальным людям отпуск нужен, чтобы с семьей съездить на юг. А ему зачем? С женой, что ли, ехать? Она еще ни разу никуда не смогла доехать. Вечно закатывала истерики в последний момент перед посадкой в поезд. Дети? У детей свои интересы. Тусуются в кругу сверстников. Сами везде мотаются. Нужны им предки… Так на кой черт ему отпуск? Он ненавидит отпуск! Целый месяц в голову будут лезть воспоминания. Воспоминания о ней. Так в чем причина? Черт, опять накатили воспоминания… Девятого марта стало ясно, что возврата к прошлому не будет. У него осталось только два варианта. Или он не звонит, и тогда все кончено. Или он звонит, и ему говорят, что все кончено. Три недели прошло. Она никак не могла, не хотела понять, что уступать он больше не мог. Видимо, есть предел терпения и у мужчин. Очевидно, наступает момент, когда уважение к самому себе становится сильнее, чем любовь. И повисло шаткое равновесие на весах судьбы. Будет звонок от нее — значит, она любит. И тогда любовь спасена. Если позвонит сам, то, скорее всего, впоследствии он ее просто возненавидит. Возненавидит за все то, что дал. Дал, да видно, не на ту почву упало. *** А может, и не было ничего? Может, с ним только играли? Поиграли-попользовались, пока не надоел. Ведь сегодня — три месяца, как она ушла из его жизни. Он полез в письменный стол за бумагой. Заявление все же надо бы написать. Черт, да куда она запропастилась? Ведь была же стопка писчей бумаги! Под красной папкой что ли? Он поднял со дна ящика красную папку. И увидел под ней одинокий листочек из школьной тетради. Слегка замусоленный, чуть потертый на сгибах, он напомнил о чем-то… Ах да… Сдавило грудь, забилось-зачастило сердце. Ударила в лицо кровь, предательски задрожали руки, пока разглядывал находку: Родной мой человек! Я благодарю Вселенную за то, что она дала тебе смелости и терпения в течение стольких лет. Невозможно объяснить словами, как прекрасно то, что происходит с нами. Это наполнило мою жизнь смыслом, придает сил и уверенности. Я чувствую рядом с собой крепкое мужское плечо, заботу, внимание, поддержку. Все, чего мне так не хватало в жизни, и чего я не могла бы познать, не будь ты столь постоянен. Спасибо тебе, мой сильный, надежный, понимающий мужчина... Значит… Все же было? Может… еще любит? Три года этому письму… Боже, когда же она его написала? В связи с чем? При каких обстоятельствах? Стеснялась сказать о потаенном? Или что? Память молчала и уже отказывалась дать верный ответ. Непонятно. Вот, завалялся листочек в ящике письменного стола. Одинокий листочек в голубоватую клетку… Господи, ну хоть кто-нибудь бы ей объяснил, что он не имеет права звонить первый. Он не нужен ей такой! Такой слизняк. Хоть бы подруги объяснили. Да нет… Они сами среди мужиков жили. А она стала часто болеть. Болеть стали и дети. Внезапно каким-то камнепадом, лавиной, жутким в своей неизбежности потоком посыпались невзгоды и неудачи. До него доходили слухи стороной. Как будто ангел-хранитель покинул ее. Удача оставила и его. Увезли на «скорой» старшую дочь. На работе возникли серьезные проблемы. Потом угодил в больницу сам. Пошатнулась учеба у младшей. И пошло-поехало. Может, мы хранили друг друга? Может, нам друг без друга нельзя? Сними же трубку первым, ты же мужчина! Надо сказать одну только фразу: «Я не могу без тебя». Да нет, парень, в том-то и проблема. Тебе нельзя звонить первым. Это такая игра, и у игры этой — особые правила. Разные для мужчин и женщин. Ты знаешь только половину этих правил. Мужскую половину. Мужскую половину этих диких, бесчеловечных правил, придуманных природой. Трудно играть по правилам, которых не знаешь. По правилам, которые никем и нигде не оговорены. О них можно только догадываться. Догадываться, пытаться играть вслепую, играть на ощупь, без права на ошибку. Будь они прокляты! Почему нельзя просто любить? Просто любить родного тебе человека??? И как быть? Ведь снимешь трубку ты мужчиной, а повесишь мужиком. Неужели она не может этого понять? От нее зависит вся наша дальнейшая жизнь. В ее руках наша судьба. Неужели настоящая женщина никогда не должна уступать мужчине? Даже когда все рушится? Пойми, родная, нельзя жить без Любви. Это неправильно — жить без Любви. Мир не может жить без Любви. Пусть — Игра. Черт с ней, пусть даже будет Игра. Извечная, проклятая, выматывающая душу игра между мужчиной и женщиной. Но игра — рядом с Любовью! Ведь нельзя без Любви. Никак нельзя. Помнишь, ты сама говорила: Нужно, чтоб кто-то кого-то любил. Нам нельзя без любви… Мы же люди! Люди! Мы не расстанемся так! Ведь я до сих пор не знаю причины! Сними же трубку, любимая, позвони! Это так просто! Ведь ты сама затеяла эту игру. Твоя любовь будет жива только к сильному мужчине. Пойми это! Я не могу без тебя… |
|
2008 |
 |
 |
 |
 |
 |