• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• ФОРУМ
• Реализация
• Реклама
• Предприятие

«Во мне зеркало оно все отражает.
Я вижу все лучше и лучше.
Это я во всех зеркалах или я — зеркало всего?»

«Король умирает»
Эжен ИОНЕСКО

ВЫБОР

У каждого свой выбор.

Мой выбор произошел в восьмом классе: либо — актером, либо актером. После этого многое в моей жизни было отдано, узурпировано, корректировано профессией. С детства книги уводили меня в мир, который был не только интереснее, но и реальнее нашего. Для ребенка со многими комплексами и нестабильной нервной системой литературные герои — это абсолютно живые личности, с которыми всегда интересно общаться. Да и с живыми людьми куда интереснее, если воображение наделит их яркими чертами и характерами. «Если бы нос Ивана Ивановича приставить к уху» Вот так и общался с наполовину придуманными людьми, всегда очень удивляясь, когда люди оказывались не такими, какими их видел. Еще более горькое удивление охватывало, когда понимал: меня любят далеко не все. Но на вопрос: «Почему?» — ответить зачастую не мог.

Я то любил весь мир.

ШКОЛА

Вспоминается знаменитая миниатюра Райкина: «Забудьте школу как кошмарный сон! Все, чему вас там учили, никогда вам в жизни не пригодится!» Насчет «всего» не скажу, но «точные» науки меня точно уж не интересовали! Для того чтобы поддержать «реноме» перед мамой, добросовестно списывал математику, физику, химию. Получая хорошие оценки за чужой труд и удивляясь косым взглядам одноклассников, я на уроках читал под партой Достоевского.

Недавно встреченная мною учительница математики сказала: «Я не помню такого ученика, который столько бы болел, но всегда все знал!» Так рождается легенда. Болел я действительно много, но еще больше — симулировал. Делал это достаточно органично и «мальчика, страдающего головными болями» часто отпускали с уроков. Но легенда жива: учитель физики, узнав, что я стал актером, сказал: «Не могу тебе простить, что ты не пошел в физико-математический!».

А я себя простил и если шел в физико-математический, то только с одной целью: выступить.

Выступать любил с детства.

Знал массу стихов, показывал пантомиму. Жажда нравиться была неистребима, — поэтому, наверно, пошел заниматься бальными танцами. Партнерша у меня была очень хорошая, и только благодаря ей мы заработали второе место среди юношеских пар. А может, сердобольное жюри не могло вынести вида моих интернатских брюк с вздутыми коленями и тяжелых башмаков: на моем фоне все другие мальчики казались франтоватыми буржуями. Драмкружки сменялись драмкружками. Как-то я, ничтоже сумняшеся, сказал маме: «Ты знаешь, я могу сыграть все!» Мама посмотрела на меня жалостливым взглядом — как смотрят на неполноценных. По-настоящему она забеспокоилась, когда я сообщил ей об окончательном выборе профессии. У мамы была подруга-актриса, сказавшая перед смертью: «Никогда не пускай детей в актеры — это самые несчастные люди!» И мама стала искать человека, который смог бы меня отговорить. Так я познакомился с Любовью Григорьевной Шах.

ВСТРЕЧА

Есть встречи, которые меняют всю нашу жизнь. «Шахиня» поменяла жизнь многим: Ирине Купченко, Валерии Заклунной, Наталье Ковязиной Сергею Маковецкому, братьям Чигляевым и многим-многим другим. Потеряв здоровье на театре и не имея никакого звания, она была любимицей многих киевлян. Старшее поколение до сих пор вспоминают ее Элизу Дулитл. Она снималась еще в немом кино и ее огромные грузинские глаза пленяли с экрана многих. Я видел ее в Манефе «На всякого мудреца довольно простоты» и в других. Сила и заразительность. Когда я слышал в трубке телефона ее звучный голос, то испытывал волнение Кисы Воробьянинова, слушающего свою старую симпатию. Ее первое условие: никаких драмкружков! Либо самодеятельность — либо профессия! И я порвал с прошлым, вызвав град нареканий в неблагодарности. «Труден первый шаг и скучен первый путь» — сказал Пушкинский Сальери.

Выяснилось, что говорю я вовсе не по-русски, а по-киевски. А по-киевски хороши только котлеты.

«Шахиня» готовила меня строго. Адрес — Москва: «Там лучшая школа «. На Востоке занимающиеся борьбой говорят: «Тело твое, учитель!» Я с радостью мог бы сказать: «Душа твоя, Учитель!»

Когда впоследствии я буду заниматься карате, мой сенсей неоднократно будет говорить: «Битие определяет сознание!»

«Шахиня» била меня по самолюбию мощно. Требования ее были суровы и желанны. До сих пор подпитываюсь тем, что она мне дала.

Но первый мой приезд в Москву окончился синяками: проходил во всех вузах хорошо, пока не прошел мимо. Москва осталась не завоеванной, и я вернулся к Шах. Директор школы, напутствовавший меня: «Я знаю, ты — талант, ты поступишь!», встретил меня прохладно: «Не поступил — значит, нет таланта!»

Театр Леси Украинки. 1973-й. По блату устроился в электроцех (18-ти еще не было!) Там чуть не погиб: уборщица поливала сцену из шланга (!)и залила лючки. А я, держась за металлическую крышку люка, сунул внутрь подключение. Несколько метров летел спиной и услыхал интересный цокающий звук головы о сцену. Потом надо мной появилось перевернутое лицо начальника цеха: «Ты жив?» Конечно, внутренне этот вопрос звучал так: «Я уже в тюрьме?» Никогда не забуду, как он орал на уборщицу. Наверно, это был самый громкий миг его жизни. Да, в этот день могла сбыться мечта любого настоящего артиста: умереть на сцене. Но я остался в живых. Ну, какие наши годы.

Мне была предоставлена уникальная возможность узнать театр изнутри. Первое открытие: актеры — это, оказывается, люди! И люди разные. Умные и не очень умные. Интеллигентные Хамы Некоторые — пьяницы. Но самый худший разряд — бездарные. Они почему-то последовательны лишь в одном: в злости и зависти. Чего я только не наслушался от них в адрес их коллег! Они мне помогли понять: истинно талантливый человек занимается делом, ему некогда пыхтеть ненавистью.

Я «освещал» этот спектакль и каждый раз восхищался Роговцевой, мечтая быть на месте Шестопалова или Решетникова. Этот спектакль помог мне понять: театр — это судьба! На своей фотографии Роговцева мне подписала: «Петеньке с пожеланием исполнения всех надежд». Конечно, она не знала, что мои надежды тогда исчерпывались одним: сыграть с ней на одной сцене!

На следующий год Москва распахнула гостеприимные обьятия, и я стал студентом ГИТИСа. В этот день мы с 9-ти утра торчали в институте и лишь в девять вечера были отпечатаны списки поступивших. Все были жутко вымотаны, сил радоваться не было ни у кого, но стереотип поведений заставил нас кривляться из последних сил, кричать «ура!» и прыгать мячиками. Первое соревнование в неискренности. Потом — гордо взнесенная голова.

Помню, сидели в институтском скверике, и Юрка Стоянов потешал нас шутками над прохожими. Проплывающие мимо девушки сказали нам: «Не кичьтесь своей славой!»

Приехав на пару дней в Киев, встретил на улице Игоря Афанасьева. Он, проанализировав мой гордый вид, сказал: «Ну, это пройдет!» Он был мудр мудростью царя Соломона.

ЛИЧНОСТИ

В институте были потрясающие педагоги по зарубежному театру и литературе: Дюшен, Кагарлыцкий, Бартошевич. Бартошевич был жутко похож на Шурика из «Операции «ЬІ» Быстро войдя в аудиторию, он поправлял очки и тихо мямлил: «Ну, перенесемся в Древнюю Грецию» И вдруг преображался. Очки вдохновенно сверкали и мы переносились. Это он для меня воочию открыл «веру в предлагаемые обстоятельства» и осознание, что темперамент не зависит от роста и веса и что истинный лидер определяется степенью увлеченности.

В то время комплекс роста владел мною довольно мощно. Одна девушка курсом старше, охотно раздевавшаяся на сцене, сказала мне: «Ну чего ты такой маленький?» А я, независимо випрямившись, ответил невпопад: «Черт его знает».

Дюшен, полуфранцуз-полурусский, имел породистую аристократическую круглую бритую голову с белым пушком и губы бантиком. Он совершенно потрясающе читал стихи на французском языке. О нем ходили легенды. Однажды он поставил «четыре» студенту, не знавшему ни бельмеса. Экзаменационный ассистент поинтересовался: «За что?» Дюшен страдальчески скривился: «Не могу вторично видеть эти красные ботинки!».

А в другой раз Дюшен спрашивает у студента: «Эту книгу вы, конечно, читали?» Студенту просто надо было ответить «да», но совесть не позволила. Дюшен поскучнел «А эту?» — Ответ отрицательный. «А эту, конечно же» — «Нет» — «Давайте зачетку». Совершенно убитый студент раскрывает зачетку и видит «5»! «Игорь Борисович, прошу вас, поставьте хотя бы тройку!» — «Молодой человек! Как я вам завидую: вам еще столько предстоит прочитать впервые!».

А Кагарлицкому я как-то залепил, что мне очень понравилось предисловие к Генри Филдингу: «Такой живой язык!». Этот московский интеллигент сразу стал похож на кота, объевшегося сметаной: «Это предисловие написал я» Вы уже догадались, что с тех пор я у него был отличником.

Русскую литературу читал некто Воложенин. Он имел кустистые (модные в то время!) брови и нежную любовь к коньяку. Студенты, знавшие его привязанность, всегда приносили на экзамен бутылочку и старались сдавать в конце экзамена, когда педагог добрел на глазах Первыми шли Матросовы. Самым первым был я.

Воложенин читал лекции по листочкам, отпечатанным лет двадцать назад. Головы не поднимал. Студенты в это время мирно жили своей жизнью: читали, спали, целовались, играли. Ровно через 45 минут Воложенин вдруг поднимал голову: «Перерыв!»

Пока он гулял, студенты переворачивали странички вспять, и педагог вновь читал то же самое и смеялся в тех же местах, а студенты так же читали, спали, целовались, играли.

МАСТЕР

По мастерству самым талантливым педагогом был Владимир Наумович Левертов. Я все четыре года мечтал учиться у него. В нем сочетались великий актерский педагог и великий режиссер. Но педагоги — ленивые люди. Они привыкают работать с определенными людьми и редко меняют состав. Любимицей Левертова была Догилева. Он ее, что называется, выпестовал. А меня не брал. Я с нетерпением ждал дипломных работ. Вывешивают распределение «Много шума из ничего». Читаю. Протоколист и Гонец!

Как в оскорбление! Не прихожу на одну репетицию, на вторую, третью. Левертов меня встречает: «Петя, вы что, с ума сошли? Вы из института хотите вылететь?» И тут меня прорвало: «Я все годы хотел с вами работать, а вы. Значит, вы не видите меня как актера!» И тут Левертов рассмеялся: «Петя! Я подавал на вас заявку как на Клавдио, но мне сказали, что вы заняты в Треплеве. Приходите на репетицию!» И я пришел. И репетировал с огромным удовольствием. Так высказывание Станиславского: «Нет маленьких ролей — есть маленькие актеры!» перефразировалось во мне: «Нет маленьких ролей, если репетируешь с хорошим режиссером!»

ЩЕНОК

Но это происходило уже в конце обучения. К тому времени я уже был матерым студенческим волком. Когда же я был еще первокурсным щенком, то напоминал себе стихотворение Маяковского: «Кроха сын к отцу пришел и спросила кроха: Что такое «хорошо» и что такое «плохо»? Все ориентиры были потеряны, и я с надеждой смотрел в рот педагогам. Когда звучал вопрос: «Ну, кто идет показывать этюды?», моя рука рвалась вверх еще до того, как я ей давал разрешение на подобную наглость. Подобно слепому щенку, я тыкался в разные стороны и набивал себе шишку за шишкой. В результате ко мне на курсе выработалось снисходительно-пренебрежительное отношение: что, мол, с него, с юродивого-то, взять? Но когда после первого полугодия на экзамен привели какую-то полузасушенную ученицу. Станиславского, она сказала, что я ей понравился больше всех. Ваня Шабалтас посмотрел на меня уважительно и спросил: «Что, из грязи — в князи?»

Жизнь в общежитии никогда не бывает сладкой, но наше общежитие возле Рижского вокзала. Как говаривал покойный ректор «Мотя» Горбунов: «Наше общежитие находится на Трифоновской, 45-Б. Но я вас смею заверить, что их там гораздо больше!»

С нами учились студийцы разных восточных национальностей, которые всегда были на ножах друг с другом. Когда один подходил к другому и говорил: «Ты не мусульманин!», в ответ неизменно звучало: «Кто не мусульманин? Я не мусульманин? Давай драться!»

Услышав в три часа утра звон разбитого окна на кухне, я спрыгивал с постели и бежал на шум. У кухонной двери стоял необьятный Джума, со спокойствием матерого басмача советовавший: «Не ходи, не надо. Там наши ребята, они сами разберутся!».

Что убивало в общежитии, так это запахи. Неописуемые. Неубиваемые. Всепроникающие. К шуму и к тесноте привыкнуть было легче. Все вместе взятое позволяло сокурсникам — москвичам смотреть на нас с высоты своего домашнего благополучия и московского говора. А между тем в общежитии жили потрясающе интересные ребята. На нашем этаже жила Лена Майорова. До сих пор слышу ее заразительный смех. Как подумаешь, что ей пришлось пережить перед смертью.

Часто приходилось ночевать на вокзалах, так как дверь оказывалась запертой, а на ней красовалась записка: «Гости». Стеснять ребят в других комнатах не хотелось, поэтому — вокзалы. Самый любимый, естественно, Киевский. Там часто, правда, негде было не только прилечь, но и присесть. Люди спали на полу — вповалку. Однажды спал на коленях у старой толстой цыганки, которая пела мне цыганские песни — вместо колыбельной.

ЛУКОВКА

Студенческое безденежье — анекдотично. Как-то мне дико захотелось булку за 22 копейки. Такое, говорят, бывает у рожениц: вынь да положь! Рожать я не собирался, но мысль о булке вытеснила из черепа все остальные. А в кармане — 7 копеек. Подошел к Игорю Фокину: «Одолжи 15 копеек!» «На тебе 20!» — говорит. «Нет, — пугаюсь, — мне 20 не надо, дай 15!» Бегу в булочную, а там по 22 нет, есть по 17. Целый пятак, жгущий карман и требующий, чтобы его прокутили. Возле театра Маяковского, во дворе, стояла длинная замерзшая очередь за луком. Спрашиваю: «Можно мне одну луковицу без очереди?» Отмерзшая тишина — знаком согласия. И продавщица с краснокирпичными от мороза щечками тоном заправского шталмейстера обьявила: «А сейчас я молодому человеку выберу самую красивую луковицу!» «Господи! — тоскую, — не надо мне «самую», пятака не хватит!» А она вытаскивает сияние! Золото! Солнце! «Сколько?» — спрашиваю хрипло. «Для вас — нисколько!»

Когда я под гитисовской лестницей откусывал поочередно от булки и от луковицы, у меня текли слезы — не думаю, что от лука. Сейчас вспоминается притча о луковке из «Братьев Карамазовых». Вкуснее в жизни ничего не ел.

ТЕАТРЫ

Театры брали штурмом. Помню, как я ухитрился проскочить через служебный ход Таганки и три часа прождал в запертой кабинке туалета, чтобы посмотреть «Гамлета». Меня выловили и выдворили со скандалом, но я не сдался, и вторая попытка была удачной. Там я понял, что такое «образ спектакля», что такое спектакль как живой организм. Видя вздутые вены Высоцкого, я поклялся, что никогда не буду играть Гамлета, ибо после Смоктуновского в кино и Высоцкого на сцене добавить ничего нельзя.

БАРРО

Под видом французского студента я проходил на спектакли Марселя Марешаля и Жана-Луи Барро. Обнаглел до такой степени, что пытался на своем «французском» обьяснить Барро, как я восхищаюсь его работой в фильме «Дети райка». Вежливый Барро переспрашивал: «Батист?» А я качал головой: «Нет — «Дети райка»!» А он снова: «Батист?»

Только потом, пересматривая фильм, я понял, что так звали его героя. До сих пор краснею.

Барро доказал, что и в 70 лет можно блестяще владеть телом и речью. Одно его передвижение по сцене говорило больше, чем все лекции о важности пластического рисунка вместе взятые. В его книге «Воспоминание для будущего» есть мысль, которую я постоянно цитирую перед студентами и актерами: «Зажим — не страх. Это волнение, как перед свиданием плюс желание во что бы то ни стало быть на высоте. Он исчезает лишь при некотором равнодушии».

Те, кто видели спектакли Джорджо Стреллера, меня поймут.

Стреллер привез в Москву малоизвестную пьесу Гольдони. На сцене шел снег, из него лепили снежки. Посреди сцены быля огромная лужа, в которой пускали бумажные кораблики. Ощущение праздника и карнавала. И я понял раз и навсегда: театр — это праздник. И когда я смотрел у Стреллера «Вишневий сад», мне открылось: Чехов — это детство и беззащитность.

СМОКТУНОВСКИЙ

Как-то долговязый и неуклюжий Филя Смоктуновский сказал мне: «У меня в аудитории папка лежит с бананом и апельсином!» И я моментально представил себе пьяного Иннокентия Смоктуновского, лежащего на столе с бананом в одной руке и с апельсином в другой. Оказалось, Филя имел в виду кожаную папку.

Я пришел на «Царь Федор Иоанович» Толстого в Малом театре. Все актеры ходили по сцене в красивых костюмах и разговаривали трубными голосами. И вдруг вышел на сцену Смоктуновский — с его непередаваемой удивленностью перед миром и тихим «киношным» голосом. И никого не стало видно.

Только этот полупомешанный царь, так и не вышедший из детства. И я осознал, что на сцене играются не слова, а тема.

«ОТЦЫ И ДЕТИ»

На Первомайский праздник сын Александра Ширвиндта в подвыпившем состоянии вынул из стены дома красный флаг и пошел с ним по улицам. Сына обвинили в «антисоветском поведении», исключили из Щукинского училища (потом, правда, восстановили), а отцу придержали звание: Миронов получил, а он нет. Что интересно: Ширвиндт в это время играл «Маленькие комедии большого дома» Арканова и Горина. Кульминация спектакля — герой Ширвиндта приходит в студию звукозаписи и садится к роялю. Перебирая клавиши, он говорит сыну: «Может быть, по ошибке ты поставишь этот диск и услышишь то, что мне хотелось бы тебе сказать...»

ОСКОЛКИ

В Щукинском училище работала ученица Вахтангова Вера Константиновна Львова. Когда она кричала на студентов, ее маленькое тельце содрогалось в «припадке пароксизма», она краснела, и жилочки угрожающе набухали на шее и висках. Обеспокоенный аспирант шептал ей: «Вера Константиновна, не волнуйтесь так!» А она ему в ответ, тоже тихо: «Не беспокойтесь, голубчик, я не затрачиваюсь!» — и продолжала орать.

Она доводила студентов до белого каления. Как-то, на репетиции в учебном театре, она вопила на студентов и всячески унижала их и отступала к оркестровой яме. Студенты стояли молчаливой озлобленной толпой. И вдруг старушка пропала в яме. И до всех студентов одновременно дошло: они хором — убили человека.

Медленно, в траурном молчании, они приблизились к оркестровой яме.

Там лежала на спине Вера Константиновна и, суча ручками, кряхтела:

«Ну поднимите же меня!»

Однажды студент подошел к ней с просьбой: «Вы не одолжите мне десятку?»

Да что ты, голубчик, все деньги у Леньки, проси у него!

«Ленька» — это ее муж, Шихматов, получивший хороший гонорар за студенческие работы, собранные им в сборнике «Сценические этюды».

Студент послушно идет к Шихматову.

Кому ты веришь? Врет она, старая: у нее деньги, к ней иди!

Студент идет к Львовой. Та трясет головой:

У Леньки деньги! Студент идет к Шихматову.

Что? У меня? — достает портмоне. — Хм, действительно у меня. Сколько тебе нужно, десятку? Вот она, десяточка А кто у тебя худрук? Калиновский?

Вот пусть он тебе и дает!

ХУДРУК

Худруком нашего курса был Остальский: седой фронтовик, безумно красивый в молодости и очень осолидневший в брежневское время.

Рассердившись на нас, он всегда гневно швырял очешник на стол и уезжал.

А мы ехали к нему домой — извиняться. Нас встречал хлебосольный хозяин, поивший нас чаем и кормивший конфетами.

Я пустил на курсе байку, что его любимый поэт — Сулейман Стальский и что каждое утро, проснувшись, Всеволод Порфирьевич мечтательно произносит: О, Стальский!

На выпуске весь курс был приглашен в город Тольятти — организовать театр с Остальским во главе. Всем пообещали квартиру и машину. После того, как худрук сообщил нам об этом, раздался прямой вопрос: «А вы-то сами поедете?». Но у меня же семья!

Молодежь склонна ниспровергать авторитеты. Но у меня тогда хорошие спектакли, когда я чувствую из зала требовательный взгляд худрука.

БАБА ЖЕНЯ

Деканом и педагогом курса была любимая актриса Охлопкова — Евгения Козырева. Она у него сыграла Медею и Соньку Золотую Ручку. Это была истинная актриса, темпераментная и необузданная. Она тоже была фронтовичкой. Заядлая курильщица. Так и просится высказывание Марины Цветаевой: «Мой лоб в апофеозе папиросы».

Она любила крепкое слово и прямой разговор. Вспоминая сьемки «Убийство на улице Данте», она привычно сердилась на Плятта: этот интеллигент... Тот никогда не рассказывал при женщинах похабные анекдоты Козырева нервно курила в стороне, а вдалеке раздавались раскаты здорового мужского хохота. Михаил Ромм замечал на это философски: «Опять эти плятские анекдоты!»

Мне она написала на своей фотографии: «Ну, давай!» Даю. Я видел ее в двух нашумевших ролях. Медея потрясла — особенно сцена убийства ею детсй. Когда теперь в трамваях я встречаю расклеенные обьявления: «Медея. Центр обследования детей», я удивляюсь абсурду жизни и тепло вспоминаю «Бабу Женю».

ЛЕГЕНДА

В институте кинематографии долгие годы преподавали Бибиков и Пыжова. Их «ІІитомцы» слишком хорошо известны, чтобы их перечислять: Тихонов, Мордюкова еtс, еtс, еtс.

В фильме «Приходите завтра» Бибиков, практически, сыграл себя — высокого седого профессора-аристократа в стиле Станиславского. Это была удивительная личность. Мы вместе работали над чеховской «Чайкой» и порой мне казалось, что со мной беседует сам Антон Павлович. В это время он был уже физически слеп. И удивительно прозорлив душой.

Только благодаря ему я понял, что такое «чеховская атмосфера».

«ЩУКА»

Уже в институте меня тянуло не только к актерству, но и в режиссуру. Я получил разрешение бывать на лекциях в «Аlma Маtег» у Гончарова и в Щукинском у Поламишева и в свободные минуты бегал «причаститься». В Щукинском мне нравилось больше. Мой слух оскорбляли пренебрежительные «Щука», «мастяра» (мастерство актера), «спецуха». Поламишев вызывал уважение. Перед ним преклонялись. Он воевал в разведке и, имея рост ниже среднего и больное сердце, мог уложить любого здоровяка. В учебном театре ухитрялся ставить удивительно острые спектакли: «Ах, Невский!» по Гоголю, «Баню» Маяковского, В нем жила неуспокоенность и отсутствие сытости, т.е. он был — и внешне и внутренне — прямой противоположностью главному режиссеру театра Вахтангова — Симонову.

«МИЛЛИОНЕР»

Одному студенту пришло известие из-за рубежа, что он — прямой наследник князя Юсупова. Будущий миллионер, еще не предполагавший, что его дико изобьют дубинками на улице, а потом в скромном кабинете заставят отказаться от наследства, на радостях напился. В этот день шел спектакль в Вахтанговском, где он был занят в массовке.

Вот стоит он на служебной лестнице рядом с Шалевичем, а по лестнице поднимается — с неизменной улыбкой — Симонов. Симонов кланяется: «Здравствуйте!», а студент в ответ: «Бэ-э!» — подвел желудок. Шокированный главреж стер улыбку и ушел, а Шалевич смог сказать только: «Ну, ты даешь!» На столь глубокомысленное замечание студент расслабленно ответил: «Не могу его видеть».

ФАМИЛИЯ

Пока учился, я имел актерское участие в трех московских театрах: в театре Ермоловой (эпизод в спектакле «Ван Гог»), в Моссовета (массовка в разных) и в Ленкоме (репетировал «Подросток» Достоевского — главную роль). Само собой подразумевалось, что если спектакль пройдет удачно, если если если, то мне предстоит быть актером одного из самых популярных в Москве театров. На ту пору в Ленком из «Сатиры» собирался переходить Андрей Миронов, и Махаев, второй режиссер, правая рука Захарова, сказал мне по-дружески: «Меняй фамилию. Двух Мироновых для одного театра — слишком много, а он свою, как ты понимаешь, менять не будет». И я на полном серьезе задумался, даже приехал в Киев и поверг в шок всех своих родственников. Но спектакль важные дяди запретили еще на репетиционном этапе и фамилия осталась при мне.

Кесарю — кесарево.

2008