• Новости
• Спонcорам
• Библиотека
• Авторы
• ФОРУМ
• Реализация
• Реклама
• Предприятие

Приводится по изданию:
Воспоминания. Повести.
Софья Ковалевская
Серия: Литературные памятники
Издательство «Наука»
Москва, 1974 г.

Письмо в неизвестную редакцию

Милостивый государь!

Когда я с год тому назад уезжала в Швецию, Вы предложили мне написать для Вашего журнала о том впечатлении, которое произведет на меня эта, столь соседняя к нам и все же, в сущности, так мало известная нам страна. До сих пор я не решалась исполнить Ваше желание, так как составить себе ясное и точное понятие о шведской жизни, об отличительных чертах шведского национального характера — дело далеко не легкое.

Во внешнем строе шведской жизни нет тех ярких особенностей, которые с первого раза бросались бы в глаза и которые легко было бы ухватить всякому поверхностному наблюдателю, как, например, в жизни североамериканских Соединенных Штатов. Однако при более близком знакомстве с жизнью Швеции тотчас становится заметным, что во всем складе здешнего общества есть некоторые индивидуальные отличительные черты, кладущие свой отпечаток, в более или менее резкой степени, на всех и каждого. Так, например, я думаю, можно смело сказать, что, за исключением разве Англии, нет страны, где бы так называемое «общественное мнение» играло такую всесильную роль, как в Швеции. Только с тех пор, как я живу в Стокгольме, существование этого, до сих пор мифического, божества стало вполне ощутительно для меня. Здесь чувствуешь действительно, что в жизни существует известная связь между убеждением и делом. Вообще говоря, уверить шведа в чем-нибудь — дело нелегкое; но раз это удалось, он на полдороге не останавливается и тотчас, как само собою понятное последствие, прилагает свое убеждение к практике, облекает его в вещественную форму. В этом сказывается, очевидно, родственная черта, присущая всей англо-саксонской расе, но весьма чуждая нам, славянам, у которых я часто замечала обратное свойство: истина, однажды доказанная, считается якобы всеми признанной, о ней нечего более хлопотать. Осуществляется ли она на деле, это уже менее интересная подробность; ее часто упускают из виду. Разумеется, разница эта выработалась в значительной степени различием во внешних условиях.

В политическом и социальном отношении Швеция принадлежит, бесспорно, к числу наиболее свободных государств Европы. Отсутствие внешних гнетущих влияний и вмешательств поражает во всей истории Швеции. Швеция никогда не была под игом чуждого государства, в ней никогда не существовало крепостного права, в числе ее королей не было ни одного тирана, вроде Иоанна Грозного или Людовика XI, имя которого было бы неразрывно связано с воспоминанием о ряде кровавых пыток, даже религиозные гонения никогда не имели в ней того характера жестокости и неумолимости, как в других государствах Западной Европы. Понятно поэтому, что под влиянием столь мягкого, малоугнетающего прошлого у шведов выработался разумный, логический темперамент, который не переносит разлада между словом и делом и не останавливается на одной фразе. С другой стороны, и экономические условия в Швеции можно назвать очень благоприятными. Швеция, разумеется, не принадлежит к числу богатых государств; за исключением железа, леса и рыбы, источники ее естественных богатств довольно скудны; но, если не говорить о крайнем севере, большой бедности в ней тоже не существует. Наиболее нуждающийся класс населения это так называемые «торпаре» — сельские рабочие, не владеющие собственною землею, но обрабатывающие землю более богатых крестьян, взамен чего им отводится домик для житья и полагается известная плата естественными продуктами. Разница в общественном положении самого бедного торпаре и зажиточного крестьянина громадная. Ни один шведский аристократ не относится с таким пренебрежением к бедному чиновнику, как шведский или норвежский крестьянин к своему торпаре. Брак между крестьянскою дочкою и торпаре есть величайшая mesalliance, которую только можно себе представить, и, говорят, что он играет важную роль лишь в повестях Биорнстерна, на самом же деле происходит лишь в весьма редких и исключительных случаях. Тем не менее, все сельские хозяева, с которыми мне случалось говорить здесь, уверяли меня, что положение торпаре в Швеции, в материальном отношении, все же несравненно лучше, чем положение ирландского фермера или сельского рабочего в наших прибалтийских провинциях.

Фабричные рабочие обставлены лучше, чем торпаре, но фабричная промышленность еще не настолько развита в Швеции, чтобы значение этого элемента в государственном строе можно было бы хоть приблизительно сравнить с тем, которое он приобрел во Франции, Англии или некоторых частях Германии. Очень крупных поземельных собственников нет в Швеции. В торговых городах много зажиточных купеческих семейств, и тип богатого коммерсанта, «gross-handlare», весьма характеристичен для шведской жизни, но о таких громадных состояниях, как в Англии, как у нас бывало в России и как, преимущественно, теперь в Америке, совсем не слыхать здесь. Вообще можно сказать, что ни погоня за наживою, ни борьба из-за насущного хлеба не приобрели еще в Швеции того острого, всепоглощающего характера, как в Западной Европе. Конкуренция на различных поприщах еще не настолько велика, чтобы давать ход лишь одним блестящим исключениям на счет массы загубленных посредственностей.

Человеку с обыкновенными способностями и с обыкновенным образованием все же сравнительно легко добиться такого положения, которое бы давало ему возможность, без особого напряжения всех своих сил, прокормить себя и семейство. С другой стороны, внешние формы жизни сравнительно скромные; семьи даже с большим состоянием ведут обыкновенно очень простой образ жизни; нет той постоянной выставки роскоши, того вечного соблазна и искушения, которые в такой сильной степени поддерживаются и развиваются всеми внешними сторонами столичной жизни в Париже, Лондоне и Берлине, и вследствие которых все усилия, все помыслы у большинства людей сосредоточиваются на одном: разбогатеть во что бы то ни стало, чтобы потом полною мерою насладиться жизнью. В Швеции, наоборот, существует еще очень многочисленный класс людей, которые хотя и зарабатывают на жизнь личным трудом, но имеют еще достаточно досуга, чтобы жить, не торопясь, и наслаждаться самым процессом жизни. У людей такого сорта развивается обыкновенно в высокой степени вера в святость жизни и ее задач. Так называемые идеальные вопросы, вопросы о нравственной правде и ответственности, сохраняют в их глазах реальное жизненное значение.

Богатство внутренней жизни и сильно развитая фантазия в соединении со спокойным, скрытным, можно даже сказать, холодным и расчетливым темпераментом, составляет одну из отличительных особенностей в характере шведов и норвежцев. Потребность создать себе раз навсегда идеал и затем всю жизнь поклоняться ему — это наша национальная болезнь, — говорит один из героев драмы Ибсена «Дикий селезень».

Как все люди со счастливым прошлым, шведы консервативны по самой природе своей. Всякое новое предложение встречается обыкновенно с некоторым предвзятым недоверием; всякая мысль о перемене вызывает почти инстинктивное сопротивление и недоброжелательство.

Известные взгляды, известные предрассудки всосались у шведов с молоком матери, поддерживались и укреплялись затем воспитанием, как дома, так и в школе, ниоткуда не встречая ни противоречия, ни отпора. Немудрено поэтому, что шведу труднее переменить свои взгляды, убедиться в несостоятельности однажды усвоенного миросозерцания, чем нам, русским, из которых почти каждый с самого детства может запомнить лишь ряд противоречий, внезапных толчков и переворотов и ничего прочного, ничего положительного. Но, я повторяю, однажды убедившись в необходимости изменения, шведы не останавливаются на полдороге, не успокоивают себя своею непричастностью к общему делу, но, наоборот, считают себя нравственно обязанными выразить на деле изменение в своих взглядах.

Насколько я теперь знакома с Швецией, я смело могу сказать, что нет такой радикальной реформы в экономическом и социальном отношении, которая не могла бы осуществиться в ней и притом осуществиться сравнительно в короткий срок, спокойно, без ожесточенной борьбы с насильственными препятствиями, если бы только удалось убедить достаточное число людей в необходимости и желательности этой реформы.

Как доказательство того, насколько у шведов убеждение идет рука об руку с делом, я могу, например, сослаться на один факт, поразивший меня с самого моего приезда сюда, а именно на ту легкость, с которою удается здесь собрать крупные суммы денег на всякое предприятие, успевшее заинтересовать общество. Вот вам наудачу пример: университет в Стокгольме, владеющий теперь капиталом в несколько миллионов рублей и значительным участком земли, основан всего несколько лет назад исключительно на частные пожертвования. Не забудьте, что в Стокгольме всего-навсего 200000 жителей и что хотя число зажиточных людей в нем довольно велико, но таких богачей, для которых пожертвование в несколько десятков тысяч рублей ровно ничего не значит, совсем нет, и сравните затем этот результат с тою, в сущности мизерною суммою, которую, путем многих стараний и подпискою по всей России, удалось собрать у нас для женских медицинских курсов, т. е. для дела, которым, на словах, интересуется чуть ли не всякий образованный русский.

Я думаю, нельзя отрицать, что эта щедрость, с которою богатые шведы готовы жертвовать на общественные нужды, свидетельствует очень ясно, что интерес к общественным делам развит здесь сильнее, чем в других странах, чем, например, у нас в России.

Социальный вопрос играет, тем не менее, еще очень незначительную роль в здешней жизни. Насущной потребности в коренных изменениях еще не ощущается. Случается, разумеется, и здесь слышать самые разнообразные мнения и суждения на этот счет; даже в литературе начинают спорадически высказываться радикальные, иной раз даже ультрарадикальные взгляды; но все же невольно чувствуется, что это скорее повторение чужих напевов, отголоски западной литературы, нежели выражение действительного убеждения, действительного интереса к делу.

Драма в шведской крестьянской семье.

Чем севернее лежит город, чем позднее наступает весна, тем сильнее просыпаются с ее появлением кочевые инстинкты у жителей, и тем неудержимее оказывается стремление воспользоваться коротким летом и перебраться куда-нибудь поближе к природе.

В Западной Европе «дача» считается прихотью богатых людей; у нас, в России, она уже является законною потребностью всякой мало-мальски зажиточной семьи; но даже и у нас, в Петербурге, «дача» не настолько въелась в коренные привычки всего населения, как в Стокгольме.

В Швеции лето наступает поздно. За мягкою, ровною зимою следует обыкновенно в марте длиннейший промежуток невыносимых туманов, дождей, непроходимой слякоти, сырого, насквозь пронизывающего холода и постоянных бурь. Это какое-то переходное состояние, продолжающееся целых три месяца. Вдруг проглянет солнце, повеет теплом, в воздухе запахнет весной; на улицах высыпят мальчишки и девчонки, предлагающие букеты голубых и белых подснежников, набранные ими поутру в окрестных лесах.

Ну, думаешь, кончилось, слава богу! Вот весна!

Ничуть не бывало. Завтра небо опять свинцовое, воздух опять походит на сероватую, слизкую кашицу и опять дует с ног сшибающий северо-восточный ветер, «русский», как его называют в Стокгольме.

В конце мая деревья стоят еще обыкновенно совсем оголенные, и настоящее пароходство еще не может начаться вследствие мелкого, плавучего льда, загромождающего все прибережье.

Зато в первых же днях июня картина внезапно меняется: туманы рассеиваются, все зеленеет, фруктовые деревья словно молоком обливаются, и на всех «великих и малых водах», со всех сторон окружающих Стокгольм, появляются тысячи лодочек, корабликов и пароходцев. Тут уж всем населением Стокгольма овладевает настоящий кочевой импульс.

В несколько дней Стокгольм, смирный, приличный, скучноватый Стокгольм, совершенно меняет свой характер. Начинается двоякое движенье прилива и отлива. С одной стороны, каждый причаливающий пароход приносит новую волну иностранцев: англичан, немцев, датчан, шведов-провинциалов. Гостиницы переполняются народом. По берегам Мелларна а в Юргардене (городском парке) открываются на каждом шагу летние кофейные и кафешантаны. По вечерам цветные фонарики мелькают среди зелени парка, подобно светлякам, и отовсюду слышатся звуки оркестра и опереточных шансонеток. Все иностранцы, посещающие Стокгольм летом, поражаются его оживлением и красотою.

Но зато каждый коренной житель переполнен в это время одним неудержимейшим стремлением: выбраться куда-нибудь вон, подальше. В высших учебных заведениях и в школах начинаются летние вакации. Каждый чиновник мечтает только об отпуске. Идеалом, pia desirata всякого порядочного человека является поездка за границу, каждого шведа и каждую шведку тянет весною «на юг», словно перелетную птицу осенью.

Но заграничная поездка, увы, идеал, досягаемый лишь для весьма немногих. Следующую ступень блаженства составляет пребывание в каком-нибудь из модных морских купаний, которыми усеян западный берег Швеции. Но и это удовольствие, в особенности ценимое шведками, доступно лишь немногим, так как жизнь на всех этих купаньях до несообразности дорога.

Остается, следовательно, пригородная дача, расходу на которую отводится уже обязательно графа в бюджете каждой шведской семьи, изъявляющей какое-либо притязание на порядочность.

Окрестности Стокгольма буквально усеяны дачами, и самое положение этого города способствует их обилию.

Подъезжая к Стокгольму морем, часа четыре приходится ехать шхерами, т. е. лабиринтом островов и островков, между которыми остается иногда такой узкий водный путь, что необходимо все искусство опытного лоцмана, чтобы провести между ними пароход, не посадив его на мель. Некоторые из этих островов обнимают несколько квадратных миль, другие же не больше квадратной сажени и состоят просто из гранитной скалы, поросшей на вершине невысокой сосенкой.

Но лишь только островок достаточно велик, чтобы на нем росло хоть с десяток сосен, и настолько возвышается над уровнем моря, что его не заливает осенними бурями, вы, наверное, если приглядитесь, заметите на нем две постройки: небольшой дощатый домик, выкрашенный в ярко-красный цвет, и при нем, у самого моря, микроскопическую, тоже дощатую, купальню. И домик, и купальня кажутся просто игрушками; на самом же деле они, вместе с неизбежно приставленной к ним лодкой, составляют летнее убежище и наслаждение целой семьи; всякий стокгольмский лавочник и мелкий чиновник мечтает о том, чтобы приобресть в свою собственность подобную «летнюю радость» — шведское название для дачи.

Удовольствие это стоит не особенно дорого, но пока его нет, приходится каждое лето нанимать такую дощатую игрушку у какого-нибудь крестьянина, владельца десятков двух островков, главный доход которого и состоит именно в сдавании дач.

В прошлом году мне нельзя было уехать на каникулярное время из Швеции и пришлось, следовательно, тоже подумать о даче. Подобные дощатые игрушки, которыми изобилуют окрестности Стокгольма, мало прельщали меня, и потому я решилась забраться подальше в глубь страны и поселиться в какой-нибудь крестьянской семье, чтобы зараз и познакомиться несколько с жизнью шведских крестьян.

После многих неудачных поисков я напала, наконец, на одно объявление в газетах, показавшееся мне очень привлекательным.

На острове «Веддо», 10 часов от Стокгольма, у самого входа в Оландское море, среди большого соснового леса богатая крестьянская семья предлагала на лето три больших и чистых меблированных комнаты. Оказалось к тому же, что одни мои хорошие знакомые тоже сняли дачу совсем поблизости оттуда, и это обстоятельство окончательно решило мой выбор.

В один из первых вечеров июня мы сели на пароход и, захватив с собою, как водится, изрядное количество тюков с подушками, одеялами и разными предметами домашнего комфорта, которых нельзя было рассчитывать найти в деревне, мы отправились в путь.

На следующий день, рано поутру, пароход наш причалил к месту нашего назначения. Это уже была настоящая шведская деревня. Так как настоящей пристани тут не имелось, то ее заменили двумя досками, переброшенными с парохода на берег, которые качались под нашими ногами и по которым мы не без некоторого страха перебрались на берег. Чемоданы перенес матрос по колени в воде; а тюки наши, без дальнейшей церемонии, перебросили на берег в виде мягких прожектилей. На берегу нас ожидало что-то среднее между тарантасом и телегой; в виде особенной чести сам хозяйский сын выехал нам навстречу.

Это был чистый тип шведского крестьянина. Хотя он еще был молод, лет двадцати восьми, лицо его уже носило печать старческой хитрости и себе на уме; этому особенно способствовали маленькие, лукавые глазки, из которых левый всегда был прищурен, две глубокие складки, проходящие через всю щеку; складки эти, очень типичные для шведских крестьян, образуются от привычки постоянно взасос сосать хорошую трубку. Но если лицо казало его гораздо старше его лет, зато вся остальная фигура, крепкая, широкоплечая, мускулистая, обличала человека в самом разгаре жизни.

Он поздоровался с нами, по шведскому обычаю, пожав нам руку своею загрубелою, мозолистою рукою и, не выпуская из зубов трубки, проговорил нам: «Valkommen mitt harrskyr» (шведское приветствие). Потом, не тратя с нами лишних слов и не обращая на нас уже больше внимания, стал увязывать нашу поклажу на телегу. При этом он обращался с моими вещами полным хозяином; всего захватить с собою нельзя было, надо было оставить часть поклажи у сторожа и вечером послать за нею; он сам решал, что следует взять и что оставить.

Я лежала на моем гамаке, окутанная пледом против сырости. В руках моих была книга нового романа Guy de Maupassant'a. Я собиралась уже начать читать, но сосны так странно шумели над моей головой, во всем воздухе была разлита такая опьяняющая эссенция, в моих членах вдруг почувствовалась такая приятная, томная усталость, что рука с костяным ножом, которую я уже приподняла, чтобы разрезать листы книги, невольно опустилась опять книзу, глаза закрылись, мысли вдруг застлались туманом, и я заснула. Проспала я, должно быть, немало, но пробуждение было довольно странное...

2008