Этот трамвай не уходит в депо.

Бродит по уличным переплетеньям.

Двери открыты. Затоптанный пол

снег засыпает.

На шатком сиденье

дремлет кондуктор. Плывёт за окном

вечер, имеющий свойства пустыни.

В однообразии ломаных линий —

тёмные здания. Класс — "эконом".

Можно всю жизнь колесить. И менять

время на время — неважен порядок.

Видеть в округе — опять и опять —

копии жмеринок и пятихаток.

Будки ларьков.

Фонари у дорог.

Окна, желтками неясного света.

Впрочем, цена у трамвайных билетов

так же понятна, как этот мирок,

где колея — от зари до зари.

Небо над городом плоско и сонно.

Хочешь, помалкивай. Хочешь — ори.

Всё, что угодно.

В пределах вагона.

Всё, но по кругу. Сто зим и сто лет.

Будет однажды — дойдёшь до кабины,

глянешь — а та

заросла паутиной.

Тихо, как в яме. Водителя нет.

ЗОЛОТО И КАМНИ

На улице минус десять. Явилась зима — встречай. Мир плавает в снежной взвеси. Ты пьёшь, обжигаясь, чай. Отныне тут будет север, он явно надолго к нам. Шлёшь письма. Почтовый сервер в ответ предлагает спам.

Читай или нет, но соткан из этого свет давно. Мы дети в подводной лодке, а лодка легла на дно. Она не всплывеёт, я знаю, она не вернётся в порт. Мелькают рыбёшек стаи. Песками заносит борт.

На суше о нас не помнят. Не ждут никого. Не ждут. Вся разница — те из комнат, а мы из своих кают — не можем ни шагу сделать. И тот, кто ушёл — пропал. Качает прибоем тело на фоне убогих скал.

Мы сами себя не слышим. И это взаправду так. Из тех, кто живёт повыше, никто не подаст пятак за нас — по частям и разом. И оптом. И на развес. Мы стразы. Всего лишь стразы. И если блестим, то без понятного смысла. Скоро мутнеет стекло. Итог — остатки смешного вздора плюс веник, ведро, совок.

Мы фото в чужих альбомах — в нас тычут: "Ты кто такой?". Мы серое племя гномов — породу скребём киркой. Авось золотая жила. Достаточно чёток план. Но пусто — и есть, и было. И золота ни на гран.

Окно. Сигарета снова. Полпачки-полдня-провал. Давал же недавно слово. Себе самому давал. Здесь душно. Здесь слишком душно. Мельчают к утру слова.

Ты ляжешь лицом в подушку —

и спишешь свой день за два.

СТО ДНЕЙ ДО ВЕСНЫ

Не будет ни оваций, ни букетов.

И осень сгинет в полной тишине.

К финалу Мерлезонского балета

в партере остаётся Ла Шене,

комфортно утонувший в мягком кресле,

взирающий на сцену сквозь лорнет…

…И там, где доминировало "если",

сегодня правит балом слово "нет".

Дальнейшее конкретнее, чем проза —

зима и мир — пустой, как барабан.

И каменные джунгли,

донна Роза.

В которых много диких обезьян.

В которых, по проспектам и вдоль улиц,

гуляет потрошитель. Ветер. Джек.

Мы год прошли по кругу и вернулись

ловить сетями дождь и редкий снег.

И сами угодили в эти сети.

И влипли так, что не о чем жалеть.

Не светит ничего.

Давно не светит —

ни сладкий пряник, ни витая плеть.

И каждый копит время — чем не Плюшкин? —

вчерашнее раздёргав по кускам.

Ах, няня, выпьем с горя, где же кружка?

Хандра сегодня, няня.

И тоска.

И всё сползает в смутное. Под гору.

Полшага вниз и ноль шагов назад.

А там застыл такой же точно город.

И он — какой угодно,

но не сад.

…Потрескивает лёд на тротуарах.

И завтра будет втрое холодней…

От крыш до неба — пара метров. Пара.

Отсюда до весны — сто долгих дней.

СЛАВЯНСКИЙ БЛЮЗ

Легко соберёшься в дорогу. Айда.

Не будет кина. Всё закончилось этой

тропинкой извилистой до никуда

сквозь душное марево жаркого лета,

в котором любые попытки дождя —

заранее дохнут. От них только хуже.

Бесцветное утро шагает по лужам

сейчас или год, или десять, спустя.

Со временем что-то неладное здесь.

Но мы в этом деле практически профи.

Часы демонстрируют гордое "шесть" —

как правило, к чашке горячего кофе.

Титаник не тонет. Пока ещё нет.

Резонно движение прочь от причала.

Зеркальна поверхность надраенных палуб.

Стюарды несут неразбавленный свет

на мостик, где всё неизменно. Темно.

Лежит настоящее в области тени.

Отсюда уводят на самое дно

заплывшие илом и грязью ступени.

Сверяет по картам вчерашнюю мель

сто первый по счёту и.о. капитана —

сварлива судьба, как с похмелья путана.

В наличии щуки. Не видно емель.

Старпомы плодятся. И каждый спешит

поближе к штурвалу занять оборону.

Никто не желает улечься на щит

и выяснить лично реальность Харона.

Ему наплевать на претензии. Он

суров, как начальник столичного ЖЭКа.

Пока загребает с тобой через реку,

успеешь уверовать — это не сон.

Ни мрачно, ни ясно. Скорее — никак.

На всех побережьях режимы аврала.

Но крепко зажат государственный флаг

в надёжных руках дочерей генералов.

И эти порядки предельно просты,

на суше по сути такая же вахта —

услышишь с рассветом задорное: "Ахтунг!" —

то бдительность наша обходит посты.

Молчание, в общем, дороже того,

что было написано раньше и позже.

Гуляют по лесу славянские скво.

Вигвам украшает смеющийся роджер.

Берёзы и степь. Да медведь на цепи —

вприсядку за сахар с ладони цыгана.

Игрушечный мир в чётких рамках экрана.

Не будет кина. Баю-бай, киндер. Спи.

НЕ ВЕШАЙ ТРУБКУ…

Не вешай трубку — всё равно

заполнить вечер больше нечем.

Я не скажу, что лёг на дно,

и что лишился дара речи.

И жизнь прошла.

И видно мне —

прошла бездарно и без смысла.

Окно открыто и в окне

напротив, в сумерках, повисла

невозмутимая луна —

желтушно смотрит

прямо в спальню,

а в спальне бродит тишина,

вздыхая скучно и нахально.

Я не скажу тебе о том,

что днём пока терпимо.

В целом.

А к ночи — кризис и дурдом,

остохрене…

осточертело

листать бездумно интернет,

TV, журналы и — сначала.

Покоя нет.

В природе — нет.

И лишь к утру вползёт, устало,

бессильно ноги волоча

мой сон,

хихикающий пошло,

и возле левого плеча

нашепчет, что-нибудь о прошлом.

Не надо трубку…

Пять минут…

Любая тема для беседы —

дожди, которые идут,

похолодание на среду —

любая сплетня на "ура".

Я не скажу о том, что завтра

мне будет видимо пора

пройти осмотр у психиатра.

Или напиться.

Буду рад —

хоть так, но только б перемены,

поскольку пару дней назад

едва опять не резал вены.

Я не скажу об этом.

Пусть

всё остаётся неизвестным.

Мы роли помним наизусть:

— Алло? Как жизнь?

— Вполне. Чудесно.

КРАСНАЯ СТЕНА

Барабанит дождь в ночи, окна в каплях — связках бус, на губах опять горчит табака привычный вкус. У стены приткнулась ель, не разобрана кровать — не уснуть, не лечь в постель... Да и в общем — наплевать. За окном бежит вода, замывая алый след, год промчался — не беда, а беда, что новых нет — возвращаясь, всякий раз воскресает молодым... Здесь оценивают газ, там — оценивают Крым. Снова происки врагов независимости стран, стук тяжёлых сапогов о паркет: "но пассаран!" Я давно не вижу лиц, и не слышу слова "брат", в суете передовиц, где под тусклый звон наград объявляет новый круг карусель телепрограмм — вместо дружественных рук фронтовую сотню грамм.

Расскажи мне, славянин, что в России — хорошо. Что не давят души в блин, не стирают в порошок. У таможенных дверей год прошёл — его не жаль. Жаль, что делят: тот — еврей, я — хохол, а ты — москаль. Пустозвонная река топит утренний эфир, и проблема языка, поистёртая до дыр, прижимает день к стене, и, зверея, входит в раж — на войне, как на войне. Кто не с нами — тот не наш. А не наш, так значит — враг… но никто не будет сметь диктовать мне, что и как, и кому, я стану петь.

Расскажи мне, как в снегу тонет сонная тайга. Я приехать не могу, я в бессмысленных бегах от Сибири, только вот — сердце рвётся пополам, половинка здесь живёт, а вторая где-то там. Половине снится лес, свет вечернего костра, а вторая сдохнет без ленты вещего Днепра. Я сто лет не видел гор и на ветках снегирей, загнан в пыльный коридор мира запертых дверей.

Расскажи мне, чем больны наши головы с тобой, от безумной тишины — только выпить за покой, водка — горькая полынь, а душа — нательный крест... Спит твой дед, пройдя Хатынь, спит и мой, увидев Брест. Ты в той жизни был живой, да и я тогда был жив, хоронил нас под Москвой на двоих один разрыв, не осталось ни хрена — пограничные столбы и кирпичная стена, чтобы мы разбили лбы. Та стена красна как флаг и бела как первый снег, там и здесь — один бардак, и по кругу вечный бег.

Барабанит дождь в окно, ночь взошла на пьедестал. Мне не спится. Мне — темно. Я там что-то потерял, в том загадочном году, он отныне — "прошлый год", память пляшет под дуду бесов топей и болот, что наигрывают вальс, вдохновенен их кураж:

— Предъявите аусвайс!

— Предъявите свой багаж!

И стоит, как монумент, на могиле у славян наш родной, всеобщий мент — как обычно в стельку пьян. Ковш баланды и чифирь — мир давно полублатной...

Расскажи мне про Сибирь.

Мне не видно за стеной.

...Барабанит дождь в ночи, окна в каплях — связках бус,

на губах опять горчит табака привычный вкус...

...Барабанит в окна дождь... Барабанит в окна дождь...

...Барабанит в окна...

...Барабанит...

КАБОТАЖНОЕ ПЛАВАНИЕ

До завтра — дольше нет пути, дороги-петли лягут всюду. И захлестнут. Прощай-прости, судьба будить пратьекабудду в себе, в округе, и нигде. Сослаться в Шушенское или сидеть на кухне. Звёздной пыли настой на медленной воде глотать. Горчит. И, как ни дуй, всё норовишь обжечься снова. В немецком гетто сабантуй — под рюмку шнапса ложка плова. Мин херц, здесь будет город-сад кормить умы духовной пищей… Чухонский ветер, вечный нищий, пойдёт бродить проспектом. Над.

Здесь будет кладбище витрин. Мир наших снов довольно жуток. Когда взираешь изнутри, то на исходе энных суток переломляется сюжет — крепчает осень. От июля и до зимы дождями рулит неясный чей-то силуэт в твоём окне, где так темно. А в темноте не имут сраму — тебе орать охота, но — толпа гогочет: "мелодрама". Давно не движутся весы, уравновешен чёрный белым — отчётлив тусклый звяк тарелок, да бесконечный вой попсы.

К стеклу горячим лбом. Щекой.

Часы на башне. Знать не надо, какой тут век. И час какой. До наступленья снегопадов — пять вёрст. Молва доносит весть — грядёт эпоха диктатуры. В подъезде надпись: "Ленка — дура", давно сменило слово: "жесть".

Здесь ничего и никого. Мелькнуло лето и пропало. Надёжно властвует совок, руководя убогим налом. Цитаты скучных долгих глав — за понедельниками среды — невыразительны, как шведы, ввиду проигранных полтав.

Глядишь на небо. Слабый свет едва очерчивает берег — несуществующий Тибет плюс нереальность всех америк — узлы на память. Узелки. О том, что в общем-то неважно.

Плыть завтра — рейсом каботажным.

Вдоль заболоченной реки.

СЕРЕБРЯНЫЙ КРУГ

На изнанке у света — почти не видна —

есть глубокая ночь.

А за нею — предел.

Это так же, как плыть возле самого дна,

задохнуться и лечь. На камнях. Возле тел,

тех, кто раньше за час,

плюс неделя,

плюс год,

в этом царстве теней проложили маршрут.

Чтобы впитывать кожей причуды погод

и событий, которые здесь не идут.

Время очень условно. Загаданный срок

сокращается утром примерно на треть —

таковы расстояния прошлых дорог

и число тмных окон, что будут гореть

желтоватыми точками где-то вдали,

образуя отчётливый контур креста -

так случалось не раз на полотнах Дали,

в ту эпоху, когда он писать перестал.

Потому, что за текстом — иные слова.

За рисунком — сплетение линий и лиц.

Это так же легко, как живая трава

принимает упавшего молча и ниц.

Как стрелу тетива отправляет ветрам,

а они не упустят подарок из рук…

Восемь ясных созвездий сидят у костра,

заключив его в ровный серебряный круг.

Можно долго пытаться, но в круг хода нет.

Каждый шаг — по кривой.

Дальше, прочь от огня —

в заголовки статей третьесортных газет,

где усердно и бешено молятся пням

обитатели древних лесов и равнин,

в коих вымерло всё, на сто вёрст — ни жилья.

Там гуляет лишь дождь.

Бесконечный.

Один.

Превратилась в болото и киснет земля.

В этой жиже увяз твой заброшенный дом —

покосился и крышу задрал шутовски.

Сивка Бурка родился банальным ослом.

Ярославна Мамаю стирает носки.

Это просто настолько, что дальше никак.

Всё, что слышно — лишь крики

с усталых трибун.

Да полощется мокрый и выцветший флаг.

Да ползут в небе тучи, как серый табун.

СЕВЕРНЫЙ ВЕТЕР

Зачеркнуть этот год. И косая черта —

знак огня, от которого впредь не уйти,

спой мне северный ветер, что ждёт пустота.

Подыхать в пустоте —

наш излюбленный стиль.

И никак не подохнуть. И снова рассвет.

Здравствуй, новое утро — бесцветная рань,

мы бомжуем, как мой алкоголик-сосед.

Мы бродячие духи.

Господняя срань.

От дурной головы нет покоя ногам,

и всё чаще следы — на зыбучем песке.

Строил светлую церковь, а вышел — вигвам.

В неём сидит Чингачгук с трубкой мира в руке.

И плывёт сладкий дым.

Захлебнёшься в дыму —

будешь дальше идти, но теперь не дыша.

Никогда не бывало у нас по уму,

и такого, чтоб верила в это душа.

Где ж ты, солнце моё? —

отчего не горишь?

Отчего не заглянешь сегодня сюда? —

в наше смутное царство поехавших крыш,

словно белые змеи ползут холода.

И свиваются кольцами ласковых тел —

но ужалят в лицо, но ужалят в глаза,

если ты мимо них проскочить не успел —

не вернёшься домой,

а вернёшься назад.

За одну из бесчисленных зим. Где-то там,

в паутине прошедшего долгого дня,

мы поклонимся, брат, полусгнившим крестам,

под которыми часть —

и тебя, и меня.

И не худшая часть.

За неё всё отдашь.

Да никто не берёт — ни за деньги, ни так.

Говорили, что нам на последний этаж.

А последнего нет.

Только пыльный чердак.

ОСЕННИЙ ГАМБИТ

Матушка, пост ведь.

До первой звезды нельзя.

А трезвому ждать — проснёшься, глядишь — убит.

Та ещё новость. Вот радости, что в ферзях...

Мне безразлично турецким ли был гамбит.

Гвардия ропщет. Команда примкнуть штыки —

в общем, понятна, однако — примкнуть к чему?

Цели далёко —

настолько же высоки.

Даже солдаты, напудрясь, ушли в гламур.

Время не тётка.

Осенью дело ворон —

рвать тишину да ругаться за сочный клок.

Границы делёжки — это, увы, старо —

включает в себя практически каждый блог.

Каждая мель ждёт своих налетевших на.

Рано ли поздно — груда подводных камней.

Матушка, пост. Накрыло.

Накрыла волна.

Надо всего-то — хоть кто-нибудь бы ко мне.

Некуда, впрочем.

И незачем. И никак.

Пазлы сложили, а это не пазлы. Дни.

Гордо маячит вполне голливудский "фак"

там, где шепталось раньше: "спаси-сохрани".

Что тут попишешь. Сроки.

Не то, чтобы час —

рядом. Чувствуешь рядом начало зимы.

...Слышно, как что-то уходит от прежних нас.

Может быть лето,

а может быть сами мы..